Фэй Уэлдон - Сердца и судьбы
«Ты ведешь себя смешно, Джон», – говорила она, когда он поднимал бучу. «Ну и характерец!» – восклицала она, словно бы храня полное спокойствие, пока он вопиял в бешенстве. «Джон, не может быть, что ты имеешь в виду меня. Видимо, ты имеешь в виду себя», – говорила она, когда он осыпал ее бранью.
Он пытался сотнями способов взять над ней верх, но у него ничего не выходило. Если он с ней не разговаривал, она как будто не замечала этого, приглашала ту или иную соседку выпить кофейку и болтала с ними. Она планировала что-нибудь и обязательно включала его, но если он не появлялся или запаздывал, просто отправлялась без него. Она говорила о своих чувствах, а о его – никогда. Она выкинула всю старенькую мебель Эвелин и обставила дом подлинно старинными, хорошо отреставрированными вещами – все ручки на месте, полоски стекляруса не укладываются для сохранности на дно ящика, чтобы вскоре навсегда исчезнуть под всяким хламом. Она избавилась от медных кастрюль и прорубила окно, так что теперь в коттедж лились снопы солнечных лучей. Она обновила кухню и все принадлежности в ней за сумму, которая потрясла деревню. В конце каждого сезона она отсылала свою одежду в Оксфордский комитет помощи голодающим и покупала новую. Она составила каталог работ Джона. Она понимала его трудности как художника и не уставала это повторять. Она сама вышивала – выставляла свои работы в музее Виктории и Альберта и обладала кое-какой репутацией в этой весьма, как сама подчеркивала, второстепенной области, – однако работала, только когда работал Джон. А когда он кончал, она тотчас откладывала вышивку, чтобы все внимание посвятить мужу.
О, она была чудесная жена. Он ее недостоин, говорили все. Учтите, однако, что у нее был свой источник дохода. Что облегчало ее положение. Ей не приходилось просить у него денег.
Теперь он редко заходил в трактир. Ему нравилось общество жены, ее неизменная улыбка. В постель она ложилась первая и делала вид, что спит. Если он ее будил, она просыпалась охотно и с радостью. Если не будил – продолжала спать дальше. Идеально! Он начал думать, что его творчество страдает. Он начал писать солнце над исчерненной тенями водой и тыквы в кухне. Он прикидывал, позволяет ли ей возраст завести ребенка. Она сказала, что позволяет. И они усердно пытались.
Она заставила Джона встретиться с Хелен на выставке в новой Хеймаркетской галерее. Но, правда, не с Клиффордом! Хелен пришла. Он даже не мог толком вспомнить, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор. Она вложила руку в его руку, и он не воспротивился, ощущая забытое тепло.
– По-моему, я бывал не в себе, – сказал он. Это было извинение, которое она приняла. Но Марджери ей сказать было нечего, хотя та казалась достаточно милой. Ей следовало бы испытывать благодарность, но она ее не испытывала.
– Радуйся, что у него есть она, – сказал Клиффорд. – Это снимает с тебя груз дочеринства. И погоди: увидишь, как изменятся его картины.
Он послал Джонни сфотографировать последние картины в инфракрасном свете, когда «Яблоневый коттедж» спал, и заметил перемену – не в стиле, но в содержании. Картины, думал Клиффорд, стали хуже, но коммерчески привлекательней. Ну в чем-то проигрываешь, в чем-то выигрываешь, и, возможно, наступает момент, которого он ждал. Галерея Тейта вот-вот готова была купить полотно Лалли за 8 тысяч фунтов. Недурно. Но переговоры еще не завершились.
Хелен узнала, что Марджери беременна, и заплакала. И продолжала плакать.
– Ужасно, – говорила она. – Эдвард, и Маркус, и Макс будут старше своей тетки. Это противоестественно.
– Но ведь может родиться мальчик, – сказал Клиффорд. – Их дядя.
Такой вариант ей в голову не приходил, и она заплакала еще пуще. Только на самом-то деле совсем по другой причине. Она оплакивала бедную Эвелин, которая так и не обрела того, о чем мечтала. И умерла в убеждении, что обрести это было невозможно. Она плакала, потому что недоступное для Эвелин Марджери получила так легко и просто.
ПОДКАПЫВАНИЕ
В любом случае, позвольте вам сказать, едва Анджи обговорила покупку Вексфорд-Холла, она отправилась в воскресенье навестить Джона и Марджери в «Яблоневом коттедже». Джон был вежлив, учтив, трезв и гладко выбрит, а на Марджери был широкий рабочий халат. Она была беременна. Они беседовали за жареным барашком и домашним желе из красной смородины (заготовленного впрок Эвелин, последняя банка), а беседовали они о Клиффорде Вексфорде, как ни старалась Марджери переменить тему.
– Ну, естественно же, – сказала Анджи, – ваш контракт с «Леонардо» для вас необязателен. Столь вопиющее покушение на свободу торговли. Мы можем обратиться в Европейский суд. Ведь этот контракт, в сущности, разрешает вам писать всего три полотна в год, что поддерживает высокую цену на уже существующие полотна, но другие извлекают из этого куда больше выгоды, чем вы. Вся прибыль достается галерее, а не вам. Какой ежегодный аванс вы получаете?
– Две тысячи в год. Анджи захохотала.
– Гроши, – сказала она. – Чистейшей воды эксплуатация.
– Но, конечно, пишу я не три полотна в год, а гораздо больше, – сказал Джон Лалли. – Просто остальные я на рынок не поставляю.
– Он их составляет в сарайчике для велосипеда, – сказала Марджери.
– Я умираю от желания их увидеть, – сказала Анджи.
Джон Лалли сказал, что как-нибудь в другой раз – ступеньки сломаны, дорожку развезло, освещение скверное. Анджи сказала, что однажды была в одной компании с Клиффордом Вексфордом. И он рассказывал, как Джон Лалли много лет назад вломился в спальню к нему с Хелен. И как он сшиб художника с ног. Черная зависть, сказала Анджи, только и всего: Клиффорд из тех, кто жаждал быть художником-творцом и не смог. Анджи просто удивляется, как Джон Лалли не воспрепятствовал ему второй раз жениться на своей дочери. Как будто одного раза было мало.
– Она мне не дочь, – сказал Джон Лалли. – Она убила мою жену.
– Джон, Джон… – начала Марджери предостерегающе.
– Ты меня не джонджонь! – сказал Джон в былом стиле.
– Былой стиль, Джон, – сказала Марджери, и он прикусил язык.
После того что произошло с Нелл, сказала Анджи. Конечно, Хелен была тогда моей подругой. И ей приходилось видеться с девочкой у меня, когда Клиффорд чинил все эти препятствия. Если бы не Клиффорд, сказала Анджи без обиняков, Нелл была бы сейчас жива. Клиффорду сходит с рук буквально все, а Джон Лалли сидит, сложа руки, и просто ему потакает, хотя ради не одного лишь Джона Лалли, но каждого еще живого, еще дышащего, страдающего эксплуатируемого художника в мире, этому надо положить конец. Нельзя ли ей, Анджи, заглянуть в сарайчик для велосипеда?
