Фэй Уэлдон - Сердца и судьбы
– Анджи Уэлбрук? – сказал Джон Лалли. – Вроде знакомое имя… Нет, не могу вспомнить. Если ей хочется выбрасывать деньги на ветер и лететь сюда, хотя меня давно присвоили мошенники из «Леонардо», пусть летит, дура эдакая!
В тот же рождественский день Нелл и Бренда тайком отправились на Дальнюю ферму и благополучно извлекли жестяного пузатенького мишку Нелл из его тайничка. Нелл отвинтила ему голову, достала изумрудный кулон и зажала его в кулаке.
– Подумайте обо мне сейчас, – сказала она вслух, – кто бы вы ни были и где бы вы ни были, как я сейчас думаю о вас! – И примерно в ту же минуту Отто по своему скандинавскому обычаю предложил тост, и его жена и гости встали и подняли бокалы.
– За нашу крошку Нелл, которой мы лишились, – сказал Отто, дедушка Нелл. – На Небесах ли она или на земле. И пусть память о Нелл напомнит нам, как должны мы дорожить теми, кто с нами, пока они еще с нами.
Ну да, конечно, это же было Рождество, время, когда только естественно думать о близких, которых нет с нами по той или иной причине, так что, пожалуй, никакое это не совпадение.
ВОЗВРАЩЕНИЕ АНДЖИ
Мы, читатель, очень много слышим о биологических часах, которые тикают, отсчитывая годы нашей жизни, пригодные для деторождения, – на мой взгляд, слышим мы о них чересчур много – и поэтому преисполняемся тревоги без всякой на то надобности. Доктора укоризненно покачивают головами, глядя на нас, если нам за 30 и мы подумываем о первом ребенке, а если нам за 40, то они даже самое желание забеременеть словно бы рассматривают как нечто омерзительное и безрассудное. Но наука, открывающая перед нами риск, которому подвергается primagravida (это мы с вами, читатель, забеременевшие впервые в возрасте сверх 25 лет), убеждает меня мой врач, сумеет определить неполноценность зародыша по причине возраста отца или матери и удалить его. С другой стороны, мне очень повезло с моим врачом – его матери было 46, когда он родился, и он безусловно не желает, чтобы в свое время от его рождения воздержались – как и все его пациенты. На днях он рассказал мне о женщине-враче в Париже, которая, немножко пожонглировав гормонами, родила абсолютно здорового ребенка в 60, а потому мужайтесь, сестры! У вас есть сколько угодно времени, чтобы принять решение иметь – или не иметь. Мне даже в этом смысле жаль Анджи – но только в этом! – которая хотела ребенка от Клиффорда, и вот ей уже заметно за сорок, а его все нет и нет, и ее охватывает отчаяние, естественное для женщин, которые, чувствуя, что их время на исходе, забывают парижских женщин-врачей и предпочитают не иметь ребенка в 60, большое-пребольшое спасибо!
Когда Хелен и Клиффорд вновь вступили в брак, Анджи ощутила себя дико несчастной, бросила своего бледного кавалера-любовника Сильвестра и вернулась в Йоханнесбург, чтобы открыть там филиал «Леонардо». Куда ни кинь, ей принадлежала значительная часть акций фирмы, и помешать ей правление не могло, хотя директоров пугал ее вкус, и они страшились вреда, который она, женщина, могла нанести престижу «Леонардо». Кроме акций «Леонардо» она унаследовала и десять золотых отцовских приисков, которыми управляла, не считаясь с гражданскими правами своих черных рабочих и служащих. Она была всегда занята, ее уважали, ею восхищались, и никто ее не любил. Она жила среди безумной роскоши, и ей все надоело. Будь она помягче и подобрее, то, может быть, обрела бы удовлетворение, устраивая выставки знаменитейших европейских картин, обогащая и возвышая довольно-таки мишурную культуру белых африканцев – но Анджи не была ни мягкой, ни доброй. Если посетителям галереи не нравилась картина, она презирала их вкус, а если нравилась, она презирала картину, которая нравилась людям, которых она презирала. Выиграть в игре с самой собой она не могла. Она тайно спала со своим дворецким – черным африканцем, и это тоже было ужасно: она презирала его за то, что он прельстился ею, зная, что совсем не прельстительна. Чем больше она презирала его, тем больше презирала себя, и наоборот. А впрочем, все это мы уже про Анджи знаем, да и вообще такие дилеммы обычны.
И вот в один до зелени скучный день Рождества, когда разговоры вокруг плавательного бассейна приелись до невозможности, и прохладительный напиток из коньяка с мятой лег на желудок так тяжело, что она ощутила свой возраст, а 18-летняя девчонка имела наглость состроить глазки ее дворецкому, на что злодей, она готова была поклясться, показал свои белые-белые зубы в ответной улыбке – в такой день, когда, живи она в Древнем Риме, Анджи приказала бы обезглавить пяток рабов, или же на Юге США – высечь до полусмерти и распродать их семьи в разные руки, она решила, что пора испортить жизнь кое-каким людям.
Для начала она внесет смуту в сознание своих компатриотов и купит парочку-другую сюрреалистов. Отправится в Англию и вышибет Джона Лалли из липких лап Клиффорда, а если ей придется в процессе расторгнуть несколько контрактов, ну что же, тем хуже. Клиффорд обрадуется драке. Она не думала, что ей придется приложить так уж много усилий, чтобы заманить его в постель. Хоть раз приходилось? Стоило надеть побольше золота и действительно драгоценных камней, как он капитулировал. Она полагала, что Хелен с ее сладенькими ужимками ему давно приелась. Иначе и быть не может!
– Я ненавижу тебя, Хелен, – сказала Анджи вслух. Хелен была пассивна, и неверна, и небрежничала с любовью Клиффорда – и она имела эту любовь. И более того – она имела детей от Клиффорда.
– Вам что-нибудь подать, мэм? – заботливо осведомился Том, дворецкий. Он испытывал к Анджи самые добрые чувства. Ему было жаль ее, несчастную, холодную, никому не принадлежащую.
– Нет, бой, – злобно сказала она. – Видеть тебя больше не желаю. Ты уволен!
И он был уволен. В Йоханнесбурге черные не предъявляют белым претензии за необоснованное увольнение. Пусть лучше считает, что ему повезло, сказала его мать, а то, глядишь (ему было только 22), сидел бы за решеткой по обвинению в изнасиловании.
Такие вещи случались.
И Анджи приземлилась в Хитроу.
НЕДВИЖИМОСТЬ!
Отто и Синтия были уже не так молоды, как прежде. (Впрочем, кто, собственно, способен быть молодым, как прежде? Но вы понимаете, о чем я.) Вексфорд-Холл становился дли них слишком уж обширен. Молодежь шагает себе по необъятной шири паркетных полов и даже не замечает их, но люди пожилые начинают ощущать, что 100 ярдов от входной двери до лестницы, это, пожалуй, слишком, и, разумеется, Синтия, если исключить зеленые резиновые сапожки для прогулок, всегда носила обувь на высоком каблуке. (Как я уже упоминала, она так и не стала по-настоящему своей. Она никогда не позволяла себе быть распустехой в манере английских высших классов.) У Отто сместился диск, и ему настойчиво рекомендовали не охотиться, не ездить верхом и не звонить в колокола на колокольне местной церкви – занятие, доставлявшее много радости ему и много мук окрестным жителям. («Бим-бом, бим-бом, сэр Отто, вы просто устали не знаете!» – как сказала жена священника.) Сэр Отто! Иностранные имена просто не созданы для английских титулов, от этого никуда не денешься. Но что поделать, так или иначе его возвели в рыцарский сан, хотя ему это даже в голову не приходило – так, во всяком случае, он говорил. Кто же это там наверху следит за нашим поведением и столь лукаво вознаграждает нас? Отто одно время, конечно, возглавлял Конфедерацию английской промышленности и сам великодушно освободил пост председателя компании по перегонке спирта (Северная Европа), чтобы дать дорогу молодому преемнику… Или же дело было в неупоминаемом? В его услугах стране во время войны, а возможно, и после? Вероятно, до самых последних дней. Но в любом случае, Синтия теперь была «леди Синтия», что, как она говорила, облегчало переговоры с модными парикмахерами, но в остальном ничего не изменилось, насколько она могла судить. Титул не был наследственным, отчего она чуть-чуть морщила свой изящный нос.
