Еще одна чашка кофе (СИ) - Лунина Алиса

Вернувшись в квартиру, Ксения упала без сил. Но на следующее утро она встала, чтобы рыть окопы, «щели», дежурить на крышах. Ей нужно было знать, что и она чем-то может быть сейчас полезна. Стране, Ленинграду, Тане и Коле.

КНИГА 2. ЧАСТЬ 2. ГЛАВА 9

ГЛАВА 9

РЕКА ПЕЧАЛИ

Ленинград менялся с каждым днем. Изменился вид города — всюду лежали мешки с песком, горы бревен, в подвалах домов расположились бомбоубежища, витрины магазинов, окна учреждений заколотили досками, а окна квартир заклеивали бумагой. Изменились звуки города; бодрые марши автомобильных и трамвайных гудков, птичий гомон, музыку игравших на танцевальных площадках оркестров сменили звуки воздушной сирены, шум авианалетов, разрывающихся снарядов и звук метронома, этого пульса несдающегося города, с его несмолкающим заверением «живы! живы! живы!». Запахи тоже изменились. Если довоенный город пах бензином, табаком, лошадьми, хлебом, то в конце осени сорок первого года в городе пахло скипидаром, тяжелым снегом и большой, страшной бедой.

Изменились и жизнь, и квартиры тысяч ленинградцев. Дом Ларичевых-Свешниковых, сам его уклад, привычная обстановка тоже переменились. Пылилось фортепиано, с которого больше никто не снимал крышку, скучала без табака Колина трубка, пустовала семейная супница, в которую раньше наливали борщ и рассольник, чтобы накормить всю семью, стоял на полке флакон с гвоздичными духами (до них ли теперь?!). И все эти приметы старого, ушедшего мира теперь казались такими нелепыми: мамины любимые «купеческие» сервизы, зонтик, портмоне, чернильница, ридикюли, шкатулочки-рюмочки-брошечки…Даже не обломки, а перемолотая мука, пыль старого, драгоценного, довоенного мира.

Забытые книги, заброшенные Танины концертные партитуры, работа в чертежном бюро (его сотрудники теперь помогали укреплять оборону города) — все осталось в том прекрасном прошлом. Пряча в шкафы свои довоенные чертежные проекты (еще не зная, что скоро она будет растапливать ими печь), Ксения невольно подумала, что жизнь ее теперь подобна своеобразному чертежу. Одна долгая прямая линия — из детства, от того крылечка Павловского дома, где она, девчонкой, просиживала с мечтами и книжками, до этих огненных дней: заклеенных окон, проводов на войну любимых людей и понимания, что однажды приходится выйти на финишную прямую (а свернуть с нее нельзя — теперь уж только прямо!) и что вся твоя жизнь была подготовкой к выходу на этот бескомпромиссный путь.

Париж

Осень, 1941 год

К ее отчаянию и страху быстро добавились растерянность и гнев, и однажды она взорвалась.

— Я не понимаю их, не понимаю! — яростно протрубила низким голосом Ольга. — Трусы, ничтожества!

— Чего ты не понимаешь? — вздохнул Клинский.

— Французов не понимаю. Надо же как-то бороться, сражаться с немцами, отстаивать город, свою страну!

Клинский пожал плечами:

— Леля, успокойся! Вечно ты носишься с этим неистребимым русским геройством. Люди хотят жить и не хотят умирать. Что в этом противоестественного?

— Но они гуляют по улицам, ходят в кино, шьют наряды, как… — Ольга запнулась, — как ни в чем не бывало! Словно нет нацизма, подлости, преступлений!

— Выпей вина, душа моя, — посоветовал Клинский, — или уж своей ужасной водки!

— Эту-то боль никакой водкой не уймешь! — Ольга с иронией посмотрела на случайного (как попутчик в поезде!) навязанного ей судьбой сожителя.

Клинский своим невозмутимым видом и стремлением — совсем как у многих парижан! — продолжать несмотря ни на что обычную жизнь только подкидывал дровишек в костер ее гнева.

— Мир рухнет, а ты все так же будешь сидеть с бутылкой вина!

— Герои ушли и погибли, Леля! — с неожиданной горечью сказал Клинский. — Но разве нельзя простить человеку то, что он не герой? Кому-то ведь нужно печь хлеб, производить машины, защищать людей в суде, как это делаю я, выполняя свою работу! Разве недостаточно быть просто настоящим профессионалом? А я, если тебе это хоть чуть-чуть интересно, хороший адвокат, меня уважают, в моих услугах нуждаются, и только ты считаешь меня ничтожным человеком!

— Евгений, так это у тебя профессиональное? — отмахнулась Ольга. — Ты сейчас выступаешь в роли адвоката себя самого? Да перестань, не стоит, я ведь тебя не обвиняю. Живи как знаешь.

Клинский подошел к ней, заглянул в глаза — зеленоглазую бездну:

— Ты не можешь мне простить, что ОН погиб, а я жив?!

— Вот об этом не надо, — отшатнулась Ольга.

Клинский покачал головой — да ведь ответ и так очевиден.

Оба долго молчали — воистину нелепый союз, параллельное одиночество, затянувшееся на годы.

Наконец она сказала:

— Нет ничего плохого в том, чтобы быть человеком, а не Гераклом, выходящим на бой с титанами, если речь идет про обычные времена, но во времена катастроф недостаточно оставаться просто добропорядочным гражданином.

Он ничего ей не ответил, и каждый снова погрузился в молчание — два острова в океане.

Почти год она металась в клетке отчаяния, задыхаясь от боли, злости и яростного желания что-то делать прямо сейчас — бороться, противостоять фашизму, а потом в маленьком ателье русской эмигрантки стали происходить странные вещи. Собственное ателье стало для Ольги идеальным прикрытием для участия во французском Сопротивлении, в ряды которого она вступила, едва узнав о его существовании.

Она помогала своим бывшим соотечественникам, евреям, коммунистам, французским и английским военнопленным, добывала для них документы, организовывала побеги, переправляла их в безопасные места; распространяла листовки, координировала действия агентов Центра, связывала их между собой, добывала сведения о передвижении немецких войск, снимала копии с секретных документов и военных планов, а потом передавала сводки агентам, которые приходили в ее ателье под видом клиентов.

— А мы, милая, сошьем вам роскошное платье! — усмехалась Ольга и вкладывала в сумочку дамы, ее товарища по Сопротивлению, листочек с секретными данными.

— Интересуетесь шляпками для жены? — улыбалась Ольга своему бывшему соотечественнику и шептала, убедившись, что их никто не слышит: — Юрий, вот новая сводка, передашь Жану!

Узнав о том, что Ольга вступила в Сопротивление, Клинский устроил скандал.

— Ты нас погубишь!

Ничего не отрицая, она спокойно сказала:

— Ты можешь уйти о меня, Евгений. Ты всегда мог уйти.

Он долго курил любимый табак — много, много дыма — потом вздохнул:

— Пожалуйста, будь осторожна!

Больше на эту тему они не говорили, но она часто просила у него деньги, не разъясняя, не вдаваясь в подробности. И Клинский, ни о чем не спрашивая, давал ей деньги, на которые она покупала документы, лекарства для нуждающихся, оружие для товарищей.

Однажды он развел руками:

— У меня больше нет средств, Леля. Это правда. Мы разорены.

Она кивнула — что ж, ладно! и в тот же день продала свои драгоценности: хорошо, что смогу помочь еще кому-то!

Осознание того, что она полезна, впервые за долгие годы наполнило ее парижскую жизнь смыслом.

Понимая, что ее возвращение в Россию откладывается по меньшей мере до окончания войны, Ольга передала в Ленинград письмо для Ксении с одним из друзей Дмитрия Щербатова. Советское посольство в Париже еще работало, но могло закрыться в любой миг (что, собственно, вскоре и произошло), и Ольга сознавала, что скоро может утратить последнюю возможность связаться с сестрой, а значит, это ее письмо может стать прощальным посланием Ксюте. Она и писала его как прощальное — покаянное, с мольбой о прощении, с просьбой распорядиться судьбой Сережиной картины, в том случае, если у нее самой такой возможности не окажется. Написала и отправила в Союз, как запечатала в бутылку — плыть через сто морей. Время шло, Ксения не отвечала, и Ольга так и не знала, получила ли Ксюта ее письмо.

Новость о том, что Германия напала на Советский Союз, отозвалась в ее сердце огромной болью; а осенью сорок первого года она узнала о том, что Ленинград окружен немцами.