Энн Харрел - Огонь Менестреля
Он мягко улыбнулся ей в темноте.
— Нет проблем, милая.
Никакие другие чувства не могли сравниться с необузданным, ненасытным желанием, поднимавшимся из самых ее глубин, когда она, лежа на нем, ощущала его руки, двигавшиеся по ее бедрам, ягодицам, ногам. Он чуть-чуть приподнял ее, а когда опустил, то был уже в ней. Она вскрикнула, когда он вошел в нее, вскрикнул и он. А потом они любили друга друга — неистово и нежно, и она хотела, чтобы… нет — она знала — что это не в последний раз.
— Мэтью!
Она кричала, чувствуя, как спазмы прошли по телу, и он, еще сильнее сжимая ее руками, задрожал и застонал вместе с ней.
А потом они лежали, тихие и умиротворенные, за окном падал снег, и не было на свете места уютнее, чем под этими старыми одеялами.
Глава 21
В последнее время Вильгельмина поняла, что она ненавидит летать. Она считала это противоестественным. Бог дал крылья птицам и не дал людям, и кроме того, этот способ передвижения — противоестественный способ — вызывал у нее расстройство желудка. Первый в жизни полет на самолете через Атлантический океан произвел на нее гнетущее впечатление. Взобравшись по высокой лестнице внутрь этой гигантской машины, она обнаружила бесчисленное множество удобств, предназначенных для того, чтобы пассажиры забыли, что находятся в воздухе — там, где им не положено быть. А вы представьте себе, будто вы орел, парящий в небе, посоветовал ей сосед. Он заметил брезгливое выражение ее лица и подумал, что она боится. Вильгельмина же предпочла бы быть одним из тех голубей, что спокойно прогуливаются по парку и не думают о дальних полетах.
Но сейчас перелет через океан показался ей почти что прогулкой в соседнюю бакалею. Самолет, в котором они летели с Катариной, подбрасывало так, словно плохой водитель гнал машину по ухабистой дороге. Вильгельмине слышался какой-то странный шум и скрежет в реве моторов, и она не могла признать это нормальным явлением. Но Катарина объяснила ей, что самолет маленький и поэтому их так трясет. Вильгельмина ответила «да», и это было ее единственное высказывание.
Блох усадил их подальше друг от друга, приставив к каждой по вооруженному человеку, причем охраннику Вильгельмины велел «не спускать глаз с этой толстой коровы», которая одновременно оказалась и «хитрой сукой».
Вильгельмина прикусила язык и смолчала, но только оттого, что не хотела до поры обнаруживать свое знание английского языка. Если бы не Катарина, Вильгельмина давно продырявила бы этому трусу глотку, когда у нее была такая возможность. Ей было все равно, что он успел бы сделать с ней. Пусть даже пальнул бы в нее из своей мерзкой пушки. Жаль, что она слишком стара, чтобы взять его в заложники. Хотя вряд ли это имело бы какой-то смысл. Глядя на этого человека, она засомневалась, чтобы его товарищи сильно дорожили им. Скорее всего, плюнули бы на него и попытались отыграться на ком-нибудь другом. А для Катарины это обернулось бы катастрофой.
Она посмотрела на сестру. Та слабо улыбнулась в ответ. Она неплохо держалась — лучше, чем ожидала Вильгельмина. Здесь нет Джулианы. И это, несомненно, очень помогает ей. Вильгельмина помнила, как во время войны она сидела в гестапо, слышала крики отца, которого пытали нацисты, и благодарила судьбу за то, что хотя бы ее сестренка на свободе.
Самолет приземлился, подпрыгивая и грохоча, покатился по земле и остановился. Их с Катариной вывели на какое-то смехотворно крошечное взлетное поле, провонявшее бензином и гнилыми овощами. Здесь было тепло — хотя и не по-летнему, — а воздух казался более влажным, чем в Нью-Йорке.
Катарина неповрежденной рукой коснулась локтя сержанта:
— Чего вы ждете? Можно было сразу поехать в Швейцарию.
Вильгельмина пришла в восхищение, услышав, как спокойно и убедительно говорит это сестра, несмотря на мучившую ее боль. Она поняла, что Катарина старается убедить его, будто Менестрель спрятан в сейфе швейцарского банка. Затея, конечно, рискованная, но нельзя допустить, чтобы Блох добрался до Джулианы.
— Я сам знаю, что мне нужно делать, — ответил ей Блох. Нацист, еще раз подумала Вильгельмина. Командует всеми и привык, что его приказы выполняются беспрекословно. Он знает, что его боятся.
Он велел им идти в вертолет, почему-то назвав его «птицей».
Вильгельмину охватили дурные предчувствия, ей с трудом удавалось держаться спокойно. Она обернулась и увидела в темноте силуэт вертолета. У него не было ничего общего с птицей, он походил скорее на мертвого паука, упавшего на спину. А когда завертелись лопасти, стал похож на паука в предсмертной агонии, что по ее мнению, было ничуть не симпатичнее.
Катарина прошептала ей по-голландски, что это, наверное, Флорида или Джорджия и где-нибудь поблизости обязательно есть болото, от которого и исходит мерзкий запах. Она спросила у Вилли, надо ли им и дальше держаться друг за дружку. Да, прошептала ей в ответ Вильгельмина. Да. Пока нужно.
Блох приказал им заткнуться и забираться в вертолет — и пусть толстая корова забирается первой.
Эта мысль была Вильгельмине понятна.
Мэтью проснулся на рассвете. В окно струился свет — такой же нежный, как волосы, разметавшиеся по его груди. Он хотел проснуться раньше Джулианы, и ему это удалось. Она лежала на боку, спиной к нему, свернувшись калачиком, под грудой одеял, натянутых до самого подбородка, и спала как убитая. Он ощутил шелковистость ее кожи, еще хранившей тепло его тела. Ему захотелось поцеловать ее, где-то в глубине мелькнула мысль: не связаться ли с полицией, пусть она разбирается со всеми этими делами, а они останутся здесь и будут любить друг друга.
Но тут ему в глаза бросился синяк на ее скуле, и глупые мысли вылетели из головы. Он слишком хорошо знает Филиппа Блоха. Сержант не будет слушать ничьих советов, у него есть только один способ заполучить Менестреля.
Мэтью осторожно вылез из-под одеяла. В комнате был ледяной холод, и изо рта шел пар. Меньше всего ему хотелось сейчас разгуливать нагишом, но он собрал свою одежду, прихватил ботинки и, чертыхаясь про себя, на цыпочках направился к двери, чувствуя, как на ходу покрывается гусиной кожей. Без всякой на то причины он вдруг вспомнил Проныру и представил, как тот заржал бы, увидев посиневшего Мэта Старка, на цыпочках удирающего из теплой постели, в которой к тому же лежит женщина, — и все это только для того, чтобы расставить точки над «i» в дельце Отиса Рэймонда. Пианистка? — проурчал бы Проныра, обнажая свои страшные, желтые зубы. Ну, ты даешь, Мэт!
Да уж. Он спустился вниз, оделся и растер руки, пытаясь согреть их. Проверил термостат, тот показывал всего 55 по Фаренгейту. Ну и ну. Здесь было еще холоднее, чем наверху. Ворча себе под нос, он перевел тумблер 62 градуса. Жаль, что его уже здесь не будет и он не сможет насладиться теплом. Ну да ладно.
