Лорен Оливер - Delirium/Делириум
— Алекс! — Она коротко кивает. Её глаза перебегают на меня. — А это кто?
Алекс повторяет легенду о происшествии на Аттестации. По всей вероятности, он в приятельских отношениях с охранницей — называет её по имени, а ведь на ней даже нет опознавательного значка. Она заносит наши данные в древний компьютер и машет рукой: следуйте на контроль. Придя туда, Алекс по-свойски здоровается и с этими ребятами. Восхищаюсь его выдержкой. Сама я еле-еле в состоянии расстегнуть пряжку на собственном ремне перед тем как пройти через детектор металла — до того трясутся руки. Стражники при Склепах, по-моему, раза в полтора больше обычных людей: лапищи с теннисную ракетку, а торсы — как радиатор у грузовика. И у каждого автомат. Огромный. Стараюсь хотя бы не слишком явственно проявлять владеющий мною ужас, но куда там. Попробуй сохранить самообладание, если нужно раздеваться чуть ли не до трусов в присутствии этаких амбалов с грозным оружием.
Наконец, контроль позади. Мы с Алексом молча одеваемся. Вот это да — мне удаётся самостоятельно завязать шнурки на кроссовках. Ай да я.
Алекс жестом приглашает меня следовать за ним по коридору.
Стены окрашены в тошнотворно жёлтый цвет. Где-нибудь в жилом доме, или в ярко освещённой детской, или даже в кабинете, он, может, и был бы уместен. Но здесь, на стенах, которые освещаются только изредка выплывающими из темноты пыльными, зудящими неоновыми лампами; стенах, покрытых разводами сырости и отпечатками грязных ладоней; с раздавленными и размазанными по ним насекомыми и следами не хочу даже думать чего ещё — производит необыкновенно гнетущее впечатление, как бывает, когда на тебя щерится чей-нибудь сгнивший рот с одним-единственным почерневшим зубом.
Один из стражей кричит нам вслед:
— Только отделения с первого по пятое!
— Есть, поняли! — отзывается Алекс. Ага, решаю я, есть отделения, куда посетителей не допускают.
Один узкий коридор сменяется другим. В них пусто, и пока что не видно никаких камер. Но по мере того, как мы углубляемся в лабиринт переходов, до моих ушей всё явственнее начинает доноситься странный шум: стоны и вопли, звуки, похожие на крики животных — блеяние, мычание, хрюканье, карканье — как будто люди пытаются изображать скотный двор. Должно быть, мы неподалёку от психушки. Но на всём пути нам не встречается ни одной живой души — ни медсестры, ни сторожа, ни даже какого-нибудь пациента. Абсолютная пустота, и в этой пустоте — страшные крики. Просто жуть берёт. Такое впечатление, что кричат сами стены.
Похоже, здесь можно говорить без опаски, и я спрашиваю:
— Откуда они тебя все тут знают?
— Я частенько захожу сюда, — отвечает он. Ничего себе ответ! Люди не «заходят» в Склепы вот так запросто. Это тебе не пляж. И даже не общественный туалет.
Так, ладно, больше он, по-видимому, ничего не скажет. Придётся поднажать и выудить подробности. Но он вдруг шумно выпускает воздух из надутых щёк и произносит:
— Здесь мой отец. Вот почему я прихожу сюда.
Вот уж не думала, что меня можно ещё чем-то удивить или хотя бы просто пробиться сквозь туман в моей голове. Оказывается, можно.
— Но ты же говорил, что твой отец мёртв!
Алекс когда-то рассказал мне, что его отец умер, но в детали не вдавался. «Он так и не узнал, что у него есть сын», — это единственное, что он сказал. Я поняла так, что отец умер ещё до того, как Алекс родился.
Я вижу, как его плечи поднимаются и опускаются в коротком, но глубоком вздохе.
— Так и есть, — молвит он и делает резкий поворот направо.
Перед нами короткий прямой коридор, заканчивающийся тяжёлой стальной дверью. На ней тоже картонная табличка с печатной надписью «ВЕЧНИКИ». Пониже этого слова кто-то приписал от руки: «ХА-ХА».
— Что ты такое... — Я озадачена ещё больше прежнего, но времени закончить вопрос нет.
Алекс толкает дверь, и повеявший на нас запах — запах ветра, травы и свежести — до того неожидан, до того приятен, что я умолкаю и лишь упиваюсь воздухом, заглатываю его широко открытым ртом.
Мы оказываемся в крохотном дворе, со всех сторон окружённом серыми тюремными стенами. Трава — необыкновенная, просто роскошная — достигает мне чуть ли не до колена. Одинокое дерево тянется к небу слева от нас, и на его скрюченных ветвях щебечет птичка. Здесь на удивление хорошо, мирно и славно — и странно, ведь ты стоишь в маленьком саду, а вокруг — массивные, несокрушимые стены тюрьмы. Всё равно что попасть в око бури и оказаться в затишье посреди ревущего хаоса.
Алекс делает несколько медленных шагов вперёд и останавливается, склонив голову и вперив взор в землю. Должно быть, он тоже чувствует эту тишину, этот покой, мягко, будто вуалью, окутывающий дворик. Небо отсюда кажется даже ещё темнее, чем за пределами Склепов; трава, живая и напоённая электричеством, словно освещает собой всю эту предгрозовую серость. Вот-вот, в любую секунду хлынет дождь. У меня такое ощущение, будто весь мир насторожился, ждёт на краю, затаив дыхание перед грандиозным выдохом и падением в пропасть.
— Здесь! — звенит голос Алекса — слишком громкий, такой громкий, что я вздрагиваю. — Вот. — Он указывает на обломок камня, косо торчащий из земли. — Здесь мой отец.
Вся лужайка усеяна такими камнями и булыжниками, на первый взгляд разбросанными как попало. Но тут я соображаю, что они не просто валяются — их здесь специально уложили и вдавили в землю. На некоторых — чёрные следы надписей, по большей части, неразборчивых, но на одном камне я различаю слово РИЧАРД, а на другом — УМЕР.
Это же могильные камни. Так вот что это за садик! Мы посреди кладбища.
Алекс не отрывает глаз от большого плоского куска бетона, вдавленного в землю. На плите хорошо видна надпись, чёрные буквы выполнены, похоже, маркером; края у них чуть-чуть размазаны, как будто тот, кто обновлял надпись, проводя по одним и тем же линиям, делал это много раз.
УОРРЕН ШИДС.
ПОКОЙСЯ В МИРЕ.
— Уоррен Шидс, — читаю я вслух.
Как хочется потянуться к Алексу и вложить свою ладонь в его руку! Но, наверно, это опасно: в окружающих кладбище стенах есть несколько окошек, и хотя они мутны от покрывающего их толстого слоя грязи, кто-нибудь может как раз проходить мимо, выглянуть наружу и увидеть нас.
— Твой отец?
Алекс кивает. Затем встряхивает плечами, словно сбрасывая с себя путы сна.
— Да.
— Он был здесь, в Склепах?
Уголок рта Алекса вздёргивается кверху, как будто он пытается улыбнуться, но остальная часть лица словно высечена из гранита.
— Четырнадцать лет.
Носком кроссовки он описывает по земле медленный круг — первый и пока единственный признак дискомфорта с того момента, как мы пересекли порог тюрьмы. Я внезапно ощущаю прилив благоговейного трепета перед ним: за всё время нашего знакомства он только и делал, что оказывал мне поддержку, утешал меня, выслушивал меня, а сам носил в душе такую тяжёлую тайну.
