Невыносимое счастье опера Волкова - Алекс Коваль
Волков ухмыляется, паразит. “Дорогуша” мнется. Долго мнется. Выдерживает молчаливую паузу, проверяя запас моего терпения. Увы, для нее оно сегодня исчерпало все резервы.
– Хорошо. Значит, помогу.
Решительно ныряю в дверной проем, собираясь, как Макара утром, вытолкать девушку за порог. Уже делаю резкий шаг по направлению к “гостье”, которая нервно отшатывается. Но Волков оказывается проворней. Перехватывает меня за талию, практически на лету. Удерживает на месте.
– Вот только женского мордобоя мне тут сегодня не хватало! Брейк, дамы.
Инга, видимо, поняв, что я далеко не шучу, вскидывает руки:
– Спокойно, уже ухожу. Развлекайтесь, – сгребая в охапку свое платье и подхватывая туфли, босая и в одной мужской футболке улепетывает прочь, захлопнув за собой дверь с другой стороны.
Ничего, не пропадет. Багрянцев ей в помощь.
Я, неожиданно сообразив, что на моей талии все еще покоится рука Волкова, встрепенувшись, выворачиваюсь из захвата. Он покорно отпускает, я отступаю. Мы переглядываемся. В гостиной виснет тишина. Пока первой ее не нарушает пропитанный сарказмом голос хозяина дома:
– Чем обязан такому фееричному возвращению? Самолет отменили? Или ты со своим непомерным эго не влезла в салон? Перевес?
– Я решила, что она тебе не подходит, Волков.
– И вернулась, чтобы это мне сообщить? Какая забота.
– Не хочется просто, чтобы ты тыкался, как слепой котенок во все углы.
– Тыкался? Еще пару недель назад не ты ли мне советовала жениться на такой, как Столярова? Как ты там сказала, напомни? Любить будет, заботиться, – пальцы загибает, – ужины готовить, с работы встречать, детей нарожает. Быстро ты как-то… переобулась.
– Тогда у меня был ложный благородный порыв. Я передумала!
– Да что ты! Хорошо как, а? Сегодня так, завтра по-другому, что принцессе в голову взбрело, то и творит. Так не делается, Антонина! Ты уже взрослая девочка и должна понимать, что игра чужими чувствами иногда рикошетит. Зачастую больно.
Смотрю в прищуренные любимые глаза, и страшно, и бесит! Страшно от мысли: вдруг оттолкнет, не примет, не выслушает. А злюсь, потому что… просто потому, что нельзя быть таким говнюком!
– Чего молчишь, Кулагина?
– Жду, когда ты выговоришься. Закончил?
– Еще утром.
– Прекрасно.
– Что ты хочешь от меня? Что еще ты хочешь от меня, Тони?
Губы поджимаю, а то что-то они начинают едва-едва дрожать. С мыслями собираюсь. Рапортую, как солдат в армии:
– Обнять хочу. Поцеловать хочу. Ругаться не хочу. Давай мириться, а, Вик…?
Кажется, что такого предложения услышать от меня Волков никак не ожидал. Во взгляде мелькает недоверие. Он хмурится, а мне невыносимо хочется разгладить эту продольную морщинку на его лбу. Шаг к нему делаю. А он ко мне. Мы как два хищных зверька, водящих круги друг вокруг друга. И хочется, и колется.
– Мириться? До каких пор? – идет лениво, шаг за шагом, как кот, загоняющий в угол мышку. Все еще злой, все еще расстроенный, все еще сомневающийся, но уже ближе. Значительно ближе. Дыхание перехватывает.
– Сегодня, завтра, послезавтра, ты сразу меня предупреди, когда планируешь сбежать в очередной раз, Кулагина. Потому что, клянусь, третий раз я такого не переживу.
– Я не собираюсь сбегать.
– Ой ли! Ты сама говорила, что все между нами слишком сложно. Так оно и есть. Так может, и правда хватит друг друга мучить? У тебя вон, Макар есть, у меня Столярова… будет. Идеально, разве нет?
– Нет! – стиснув зубы, шиплю, чувствуя, как резко поплыла краска по щекам. – Нет у тебя Столяровой, и не будет! Она тебе не подходит, Волков. Совершенно точно нет!
– А кто тогда? Кто, по-твоему, мне подходит?
– Я.
– Ты? – тянет уголок губ. – Ты, которая своим пируэтами уже весь мозг мне вынесла, все сердце разнесла, всю жизнь на лоскуты, ты, Кулагина? – шепотом, быстро, отчаянно. – С такой, как ты, мое сердце до старости не доживет. Оно просто, блть, в один момент заглохнет на этих американских горках!
– Да, я эгоистичная стерва. Да, я это осознаю! Но я не хочу отдавать тебя Столяровой. И вообще никому не хочу тебя отдавать, ясно? Ты мой! А я твоя, Волков. Нравится тебе это или нет, но нам обоим придется с этой мыслью смириться. Мой и… не “для галочки”. Наши отношения никогда не были пустыми. Да, я много косячу. Да, я всю жизнь сама создаю себе проблемы, а потом расхлебываю их, и в работе у меня все ладится лучше, чем в личной жизни. Но я… в общем…
Запинаюсь. Ком встает в горле, голос пропадает от волнения, сердце, разбегаясь, ударяется о грудную клетку и падает в пятки. Сложно и тяжело. Обхватываю себя руками, чувствуя, как мне отчаянно страшно, но, когда пальцы Вика обхватывают мою шею, так мягко, нежно, но непримиримо властно, и он волнующе шепчет:
– Но ты?
Я, собирая всю свою смелость, впервые в жизни произношу:
– Я люблю тебя, Волков. Очень. Очень. Сильно. Люблю. Ясно? – поджимаю дрожащие губы. – Вот такая сложная, тяжелая, упрямая и вредная – люблю. И никуда я не уеду!
Он улыбается. Глядя на его такую улыбку, хочется умереть от счастья и воскреснуть вновь. Глаза начинает щипать. Руки дрожат. Дыхание спирает где-то в легких. Вик делает последний разделяющий нас шаг. Обнимает. Своим лбом в мой лоб утыкается и зажмуривается. Молчит. А меня будто прорвало. Пальцами в его футболку вцепившись, начинаю трещать. Слова сами срываются с губ, торопливо, истошно, на грани, будто впервые за много-много лет я хочу выговориться и вываливаю на него все, что накопилось. То ли молю, то ли уверяю, то ли каюсь – непонятно, но остановиться не могу:
– Я никогда не была нежной и милой. Я никогда не умела ластиться и изображать из себя ласковую кошку. Я такая, какая есть, и ты такую меня полюбил, Вик! Я не могу измениться по щелчку, но я буду пытаться. Честно! Я хочу попробовать. Не хочу тебя снова терять. Я совсем не идеальная, но…
– Идеальная, Кулагина. Ты,
