Дженнифер Уайнер - Все девочки взрослеют
— Не бойся, я уже еду, — сказала я в сотовый, вспоминая, как когда-то давно обещала Господу все на свете, включая годы своей жизни, лишь бы Джой оказалась здорова.
Дочь молчала.
— О чем ты думала? — упрекнула я Джой.
Я запихнула сумку в отделение для ручной клади и пристегнула ремень. Дочь лишь дышала в трубку.
— Джой Лия Шапиро Крушелевански… — начала я.
— Решила повидать дедушку, — пробормотала Джой. — Я здорово сглупила.
Из моей груди вырвался вздох, хотя интуиция мне подсказывала, куда она уехала. Я сразу поняла, что мать не ошибается.
— Ты была права, — продолжала Джой. — Он не слишком хороший.
О боже. Я с трудом сглотнула. В голове пронеслись самые жестокие удары отца: как он дразнил меня уродиной, Элль — дурой, называл Джоша ошибкой.
— О чем вы говорили?
— Почти ни о чем, — Дочь мрачно усмехнулась. — Ни о чем таком. Сомневаюсь, что он приедет на мою бат-мицву, вот и все.
— Ах, милая.
Как-то Джой пришла из детского сада с поджатыми губами и красными глазами. В конце концов мне удалось выпытать имя обидчицы. Оказывается, Эмбер Гросс заявила, что не хочет дружить с девочкой с бананами в ушах. Держа перед дочерью политкорректную речь о терпимости и понимании, о том, что все дети разные, я живо представляла, как разыщу мерзавку и прогоню пинками через парковку Академии Филадельфии.
Джой шмыгнула носом.
— Потерпи немного, — попросила я. — Скоро буду.
— Я взяла твою кредитку, — тонким голоском призналась Джой. — Твою белую карту. Мне здорово влетит?
— Ой. Гм. — Я не сразу пришла в себя. — Да, еще как влетит. Я тебе руки повыдергиваю!
Джой захихикала. Уже много лет я обещаю повыдергивать руки ей или Питеру — это наша семейная шутка.
— Прости меня, — добавила Джой. — Прости за все. Прости, что ездила на бар-мицву Тайлера и что обманывала тебя.
— Ничего, ничего. — Я почти напевала в трубку. Мне казалось, я баюкаю малышку Джой, перебираю ее кудряшки, чувствую на коленях приятную тяжесть ее тела. — Все в порядке. Я скоро прилечу. Мы все уладим. Все будет хорошо.
34
— Джой!
Я выбежала из белого пляжного домика Макси (она называет его домиком, хотя в нем пять спален, две пристройки и огромная кухня, как в Доме Роналда Макдоналда). Мать вышла из такси и заключила меня в объятия.
— Никогда больше так не делай, — прошептала она мне в волосы.
Я поняла, что мама плачет, и чуть не расплакалась сама.
— Извини, — отозвалась я.
Она погладила меня по волосам, коснулась ушей и щек, как в детстве, когда проверяла, не поранилась ли я.
— Все нормально?
Я кивнула и опустила голову.
Такси уехало. Мама достала из сумочки билеты.
— Домой летим завтра утром. — Она подняла взгляд на Макси, которая в платье в горошек и шляпе с широкими полями ждала у белой калитки, увитой алыми розами. — Если ты не против.
— Конечно нет, — сказала Макси. — Всегда рада гостям.
Мама снова повернулась ко мне.
— Кредитка еще у тебя?
Я достала карточку из сумочки и робко протянула матери.
— Хорошо. — Мать засунула ее в бумажник. — Я подумала, может, отправимся по магазинам?
Я широко распахнула глаза, поскольку ожидала чего угодно: криков, домашнего ареста, отмены вечеринки в честь бат-мицвы, только не похода по магазинам.
Мама улыбнулась, увидев мое лицо.
— Не думай, что легко отделалась. Вернемся — посажу под домашний арест. Месяц никакого телевизора. Сотовый будешь брать только в школу.
Я кивнула. Наверное, слишком поспешно, потому что мама нахмурилась.
— И никаких карманных денег.
— Хорошо.
Я снова обняла ее, пока никто не видел.
Через сорок пять минут мы с мамой и Макси вошли в бутик «Бэджли Мишка» на Родео-драйв. Я узнала эту улицу, потому что много раз смотрела «Красотку» вместе с мамой.
— Благодари отца, — произнесла мать, когда мужчина в форме открыл дверь. — Это его идея, не моя.
Мы шагнули на толстый ковер цвета слоновой кости, в ледяной кондиционированный воздух. Десять платьев висели на манекенах, словно экспонаты в музее. Все больше теряясь, я переводила взгляд с одного на другое: золотой и кремовый, серебро и бронза. Мать похлопала меня по плечу. Я обернулась и увидела продавщицу. Улыбаясь, она протягивала мне розово-серебряное платье.
Я прошла в зеркальную кабинку. Продавщица принесла накидку в тон и коробку с серебряными босоножками. Я посмотрела на маму.
— Ты уверена?
— Если ты этого хочешь, — ответила мама немного недовольно. — На мой взгляд, это платье слишком взрослое.
— А по-моему, прелесть, — возразила Макси.
— И это не награда за то, что ты сбежала из дома. — Мать присела напротив. — Надеюсь, ты понимаешь? Отец считает, что ты сама должна выбрать платье. И я ему это припомню, — пробормотала она.
Я влезла в платье и спиной вперед вышла из примерочной, подставляя маме молнию. Мама застегнула ее, положила руки мне на плечи, и мгновение мы стояли перед зеркалом. Мама с вечным хвостиком (в этот раз, по крайней мере, аккуратным) и я с кудрями. Она в черной рубашке и брюках-хаки и я в платье своей мечты. Мать вздохнула и обняла меня.
— Теперь ты счастлива?
Я кивнула. Мама набросила накидку мне на плечи и повернулась к продавщице, которая ждала, скрестив на груди руки.
— Заверните, — попросила она.
На следующий день в восемь утра мы вылетели домой. Самолет оторвался от земли, и мать достала книгу. Я вытащила пакет «Бэджли Мишка», полюбовалась и вернула на место. Когда мы набрали крейсерскую высоту — тридцать две тысячи футов, — мать засунула книгу в карман на переднем сиденье и повернулась ко мне.
— Нам надо поговорить.
— О чем?
— Если честно, не знаю, — улыбнулась мама. — Может, о том, почему ты решила поехать в Лос-Анджелес и отыскать давно пропавшего дедушку?
Я пожала плечами.
— Он был… просто ужасен.
Мне не хватало слов, чтобы описать его. Возможно, поэтому мама, тетя Элль и бабушка Энн использовали одни и те же фразы. «Не очень хороший человек» — слишком мягкое определение. «Жуткий» — уже лучше. «Жалкий» тоже подходит. И «старый». Мерзкий старикашка с альбомом фотографий детей, которые давно выросли и ничего о нем не знают.
— Он показал мне ваши детские фотографии, — сообщила я.
— Неужели? — удивилась мать.
— Твои, тети Элль, дяди Джоша и, наверное, других детей тоже. Рецензии на твою книгу. Статьи о тебе.
Судя по всему, мама не обрадовалась.
— Интересно, зачем?
