Дик Портер - Преданное сердце

— Следит за собой? Ты что, смеешься? Я вот, например, за собой слежу, а где ты видел, чтобы был такой ажиотаж? Просто она самая красивая.

Тут в наш разговор включился Морган — парень, который был с Энн.

— Догадываешься, почему у нее всегда такой вырез? — спросил он меня.

— Чтобы на нее смотрели?

— Старик, ей до смерти хочется замуж. Неужели непонятно?

— Понятно.

— И вот что я тебе скажу. Тот будет полным кретином, кто откажется от возможности на ней жениться.

— Ну, люди бывают разные…

— Надеюсь, что ты не такой кретин, каким кажешься, — если судить по поступкам.

Робб развил эту тему.

— Знаешь, Дэйвис, — сказал он мне, — в университете, конечно, ты часто вел себя по-идиотски, но сейчас превзошел сам себя. У тебя в руках самая завидная невеста на всем Юге, а ты на нее ноль внимания. Смотри, другой такой не найдешь.

— По-моему, я был с ней достаточно ласков.

— Ну да, ласков! Будто нарочно отворачиваешься.

Остальные были того же мнения. После обеда Лиза Мэри сказала мне:

— Хэмилтон, ты изменился. Это Германия так на тебя подействовала?

— В каком смысле?

— Ты так себя ведешь — словно жалеешь, что уехал оттуда.

— Да, иногда я скучаю по Германии.

— Если, по-твоему, ты выше всех нас, тогда, может, стоит вернуться обратно?

— Господь с тобой, я вовсе так не считаю.

— Но ведешь ты себя именно так — и с Сарой Луизой, и со всеми остальными.

После очередного внушения я понял, что надо попробовать перековаться. Вообще-то я мог поклясться, что все это время был таким же, как всегда, — радушным и веселым, — но послушать их, так выходило, что я чуть ли не испортил всем уикенд. Наверняка, это Сара Луиза им на меня накапала. Как бы то ни было, чтобы отвязаться, я начал изо всех сил стараться стать душою общества и, по крайней мере, добился того, что выволочки прекратились. На обратном пути в Нашвилл Сара Луиза шепнула мне:

— Как хорошо, что ты вдруг стал таким милым. Я ведь тебе дорога, правда?

Родителям с таким успехом удавалось избегать меня в первые два дня, что я был уверен — так пойдет и дальше. Как только я войду через парадную дверь, думал я, они тут же смоются через черный ход. К моему удивлению, они оба оказались на месте — потому что, как выяснилось, успели развернуть тяжелую артиллерию. Первый залп дала мама. Я застал ее на кухне, где она сидела, не отрывая взгляда от стоявшего перед ней бокала с виски.

— Ты уже видел почту? — спросила она.

— Нет.

— Советую посмотреть.

На подносе лежала стопка писем от Эрики. Еще перед поездкой в Атланту я получил от нее два письма, но тогда мамы не было дома, так что эти были первые, которые она увидела.

— Надеюсь, ты не станешь утверждать, что она написала тебе восемь писем и между вами ничего нет?

— Не стану; между нами действительно что-то есть.

— Господи, за что мне такое наказание? Ну зачем, скажи, ты связался с этой девкой? Неужели ты не понимаешь, что ты со мной делаешь? Неужели в тебе нет ни капли жалости?

— Я полагал, что имею право распоряжаться собственной жизнью, как сочту нужным.

— Ах, как сочтешь нужным? Значит, ты считаешь нужным поломать себе жизнь ради какого-то ничтожества? Ради немецкой потаскушки, которая и по-английски-то неизвестно как говорит?

— Да, я считаю, что должен жениться на Эрике. Это лучшая девушка, которую я когда-либо встречал. И если ты боишься, что мы вас хоть как-то стесним, то напрасно: через несколько дней я уезжаю в Берлин, и мы будем жить там.

— Ах вот как! Чудесно! — Она налила себе еще немного виски. — Так вот что я тебе скажу. Я отдала двадцать пять лет своей жизни не для того, чтобы видеть, как ты губишь свою жизнь. И я не собираюсь на это смотреть. Пожалуйста — убирайся в свою проклятую Германию, женись на этой шлюхе! Но учти — меня ты больше в живых не увидишь. В день твоего отъезда я пойду в гараж, запру дверь и включу мотор. И не надо приезжать на похороны. Я не хочу, чтобы ты суетился у гроба, делая вид, что будто это для тебя имеет какое-то значение. Я не могу запретить тебе уехать, но я не обязана стоять и смотреть, как ты коверкаешь себе жизнь. Я сделала для тебя достаточно, чтобы иметь такое право.

Я никогда не видел маму такой: никогда не видел, чтобы она пила неразбавленное виски, никогда не видел, чтобы она выходила из себя, никогда не слышал от нее угроз. Я обнял ее за плечи и сказал: «Прости». Она закрыла лицо руками, потом проговорила: "Хэмилтон, за что ты со мной так?" Я привлек ее к себе, снова сказал: «Прости», и вышел. Пройдя по коридору, я увидел через дверь кабинета отца, сидевшего за письменным столом. Перед ним лежала чековая книжка и счета.

— Хэм, — окликнул он меня, — можно тебя на минутку?

Я вошел. Отец сидел, не отрывая взгляда от стола.

— Мы ведь никогда с тобой много не разговаривали, а? — спросил он.

— В общем-то нет.

— Странно — столько лет живем вместе и ни разу как следует не поговорили.

— Наверно, не мы одни такие.

— Я вот тут пытался себе представить, каким я должен тебе казаться. Мне пятьдесят — по-твоему, должно быть, я старик. Я в твоем возрасте считал, что если человеку пятьдесят, то ему пора на покой — дальше наступает закат жизни.

— Я знал весьма активных людей, которым было больше пятидесяти.

— Но теперь я считаю, что старик — это тот, кому за семьдесят. Я чувствую себя тридцатипятилетним, и когда вспоминаю, сколько мне на самом деле, у меня возникает ощущение, будто надо мной подшутили.

— Ты выглядишь моложе своих лет.

— И то же самое с моей практикой. Чем дальше, тем больше кажется, что я только-только начинаю. Дома я редко говорю о делах: и слушать скучно, и похвастаться, по правде говоря, было особенно нечем. И то — разве название адвокатской конторы "Дэйвис, Хупер и Вон" мелькает в газетах? Разве к нам обращается много крупных клиентов? Так что ты, наверно, считаешь меня средненьким адвокатом. Не вышло из меня того, что должно было бы выйти. Как-никак, я окончил Вандербилтский и Вирджинский университеты.

— Тебя интересовали другие вещи, кроме работы.

— Ты имеешь в виду историю? Да, историю я люблю. Явления начинаешь осознавать только тогда, когда они уже прошли. Мне, например, Джеймс Поук понятнее Фрэнка Клемента.[74]

— Как, думаю, и большинству людей.

— Но я позвал тебя не для исторических бесед. Сколько ни прячься в прошлом, а не убежишь от того, что думают о тебе другие. Люди ведь первым делом на что смотрят — на твое имя и состояние, а у меня и то и другое довольно-таки скромное.

— Тебе не кажется, что большинство людей в твои годы чувствуют то же самое?