Александра Флид - Прошито насквозь. Прага и Будапешт. 1970
Ей хотелось сделать для него как можно больше, и она старалась отдать ему все, что только могла. Этого было слишком мало, но сейчас она была просто неспособна на нечто серьезное и глубокое. Прогулки, разговоры и редкие завтраки – она знала, что это самое меньшее из всего, в чем он нуждался.
А еще она знала, что со временем сможет все исправить. Чем больше времени она проводила рядом с ним, тем больше сил ощущала в себе.
Они забирали друг у друга боль и дарили взамен самое лучшее из всего, что могли найти. Никто из них не ощущал себя опустошенным или обманутым – их встречи были необходимы им обоим. Ева не верила в безгрешную любовь, и просто ждала момента, когда сможет переступить невидимую линию, за которой начиналась другая жизнь.
Ей и в голову не приходило сравнивать его со своим мужем. Она старалась не думать о прошлом, хотя это было практически невозможным. Впрочем, когда Адам бывал рядом с ней, многое казалось проще – Ева старалась дарить всю себя только ему, и в этом находила своеобразное спасение от воспоминаний и терзаний.
Именно поэтому разговор, который она завела одним пьяным вечером, оказался полной неожиданностью для нее самой.
– Ты знаешь, что самое сложное, когда переживаешь смерть тех, кого любишь?
Она намеренно не сказала «любил», поскольку для нее все оставалось реальным и живым даже через двадцать месяцев – ровно столько прошло с момента гибели детей.
– Что? – спросил он, глядя на то, как она наливает себе еще вина.
В Праге большинство предпочитает пить пиво, но Ева находила для себя магазинчики, в которых продавалось неплохое токайское – как напоминание о доме.
– Не сойти с ума от чувства вины. Конечно, я думаю о том, как им было больно и страшно – поверь, в первые месяцы я ни о чем другом и думать не могла. Именно тогда я загнала себя как зверя в клетку – засела в квартире и совершенно утратила человеческий облик. Не принимала ванну неделями, ела раз в два дня и лежала в постели сутками напролет. Я все пыталась представить, что они видели и чувствовали перед смертью. – Ева не совсем интеллигентно почесала нос и шмыгнула. – Ну, понимаешь, мне казалось – бред, конечно – что если я почувствую то же самое, то мне станет легче. И я раз за разом представляла – каково это, оказаться в холодной воде и пойти ко дну. Каково понять, что никто не придет на помощь? – Она закусила губу и выдержала паузу. – Это был ад кромешный, но еще не самое страшное. Потом все это как-то отошло на задний план, и меня стали вытаскивать из дома. Приходили друзья, приносили нормальную еду, выгоняли в магазин. Я одевалась как сомнамбула и делала все как автомат для газировки – только после толчка или пинка. Но потом пришло… осознание безвозвратности. Они ушли. Ничего нельзя изменить или исправить – все, точка в конце предложения. И если я когда-то обижала своих девочек – не нарочно, просто по глупости или из-за усталости или еще чего-нибудь… ты не представляешь, как это тяжело. Я вспоминала и лелеяла каждый такой момент. Когда Китти или Джола просили меня о чем-нибудь, а я забывала это сделать. Когда я отказывала им в просьбах. Когда не покупала игрушки. Когда кричала – срывалась из-за ссор с мужем, как последняя стерва. – Ева опустила голову и сморгнула слезы. – Я кляла себя за каждый такой случай. Меня некому простить, Адам. Я никогда не почувствую облегчение.
Он ничего не говорил – ему было просто нечего добавить. У него никогда не было семьи, и он избегал привязанностей, оставаясь холостым и одиноким. Доброжелательность – самое большее, что он мог себе позволить. С Евой все было иначе, и он никогда не мог этого объяснить или понять, но ему это было и не нужно. Вряд ли на Земле когда-нибудь родится человек, способный объяснить любовь.
В ту ночь они легли спать в одной постели – она впервые показала ему свою спальню. Конечно, они были слишком пьяны для того чтобы переступить последний рубеж, но, учитывая, что лежать рядом им прежде не доводилось, это уже само по себе было большим шагом вперед.
Наутро она проснулась от ощущения, что за ней наблюдают. Адам лежал, приподняв голову – он переложил подушку ближе к спинке кровати и взобрался повыше.
– Привет, Ева, – улыбнулся он.
– Привет, – хриплым спросонья голосом ответила она.
Она уселась, поправив вчерашнее платье, которое так и не сняла перед сном.
– Я безобразна, – констатировала она, глядя прямо перед собой. – Напилась, не приняла душ и завалилась в кровать во вчерашнем платье.
– Это не имеет значения, и ты прекрасно это знаешь, – с улыбкой уточнил он.
– Это не имеет значения для тебя, а для меня еще как имеет.
– Но если бы ты была одна, то тебе было бы безразлично, в чем ты легла. Со мной – все равно, что одна. Не стесняйся.
Ева немного помолчала, а потом опустила ресницы и полушепотом возразила:
– Именно с тобой я не одна. Рядом с другими одиночество только острее.
Последние слова заставили его вздрогнуть. Простая фраза пробудила в нем желание исповедаться перед ней, сделать то же, что и она вчера вечером. Опасаясь, что момент пройдет очень быстро, а он так ни на что и не решится, Адам сделал короткий вдох и торопливо заговорил, приподняв руку и показывая ей предплечье.
– Ты, конечно, знаешь, о чем говорит этот номер.
Она молча кивнула.
– Я был в концлагере. Прожил в нем два года – счастливец, которому удалось протянуть так долго. Не самый большой и не самый страшный лагерь – бывали и похуже, хотя вообще сложно поверить, что они чем-то различались. Но дело в том, что я в ту пору был еще очень молод. Для тела это было выгодно – организм не был изношен и оказался способным выдержать большую нагрузку, даже если она была почти смертельна. Для души наоборот – я не знал, как бороться с болью и мне не доводилось переживать особых потерь до того, как я угодил за колючую проволоку. Никакого опыта, никакой закалки. Я ничего не знал о жизни на дне, а то место, где мне довелось провести два года, находилось куда глубже этого самого дна.
Безысходность – первое, что ударило очень больно. Когда ты еще не до конца осознаешь все прелести своего положения, ты еще на что-то надеешься. Но проходит время, ты видишь, как умирают те, кто жил рядом с тобой, и до тебя начинает доходить простая истина – ты никогда отсюда не выйдешь. И номер на руке говорит об этом ярче всяких слов. Эта татуировка – настоящее клеймо. Как по действию, так и по определению. Как только ты полностью принимаешь эту идею – что жизнь в бараке никогда не закончится или закончится только одним-единственным способом, многое меняется. Ты сам меняешься. Все утрачивает смысл. В какой-то момент я перестал бороться, потому что мне хотелось лишь одного – поскорее отмучиться и рассчитаться. Повезло, что я был тугодумом – осознал это слишком поздно. Я не знаю, сколько прошло времени, но явно не очень много – может, месяц или два, прежде чем над головой стали летать бомбардировщики, в которых сидели не фашистские ребята. Для слухов нет границ – даже в полной изоляции все равно появляются сплетни, особенно если речь идет о войне. Поползли разговоры о том, что скоро все закончится. И чем жестче нас за это наказывали, тем легче в это верилось. Беда в том, что к тому времени я уже успел умереть – убить все свои надежды и стремления. Физически я все еще был жив, но другую свою половину сумел умертвить. На это ушло двадцать месяцев. На восстановление не хватило даже двадцати лет. Звучит очень тривиально, но так было до тех пор, пока не появилась ты.
