Наташа Драгнич - Каждый день, каждый час
— Ты видишь, там кокер-спаниель виляет хвостом? Видишь?!
Лука растянулся на гладком камне под их утесом и болтал ногами в воде. Он ждал Дору. Рядом с ним лежали альбом для рисования и карандаши. Над ним проплывали облака, но он не хотел на них смотреть. Это игра для двоих. Лука старался не думать о камне, на котором лежал. Забыть мертвых чаек. Как и дохлых жуков и крабов, которых они с Дорой целый год выбрасывали в море.
Дора лежала в пока еще своей постели, зарывшись головой в пока еще свою подушку. На этот раз она спряталась в пока еще своей комнате. Как будто боялась, что ей не хватит сил дойти до пляжа, а уж тем более до утеса. Полки были почти пусты. И шкаф тоже. Ее книги были сложены в ящики. Они стояли в гараже. Коллекция камней необычной формы тоже лежала в ящике. Правда, в другом. Он тоже стоял в гараже. Рисунки. Сухие ветки пинии и кипариса. Ожерелье из ракушек, которое сделал для нее Лука. Раскрашенные стеклышки. Куклы. Все убрано.
Но простыня еще здесь. Сине-зеленая. Как море в том месте, где они с Лукой последний раз ныряли. Ей было совсем не страшно. Дора восхищенно смотрела в глаза Луки, и он крепко держал ее за руку и утягивал все глубже. Ее сердце разрывалось от счастья и ни с чем несравнимого чувства совершенства. Дора уже об этом читала. Она вообще много читала, ее любимой книгой был «Поезд в снегу». Дора любила Мато Ловрака и перечитала все его книги. Чувство совершенства наполняло ее так же, когда она и одиночку съедала миску шоколадного пудинга или зимой лежала в горячей ванне с закрытыми глазами и слушала пластинки — у нее были записи буквально всех сказок! — или тогда, когда она нашла потрясающий камень в форме бабочки. Дора подарила его Луке, хотя он их и не собирал. Лука положил камушек в стеклянную коробочку п поставил на ночной столик рядом с рисунком, на котором они с Дорой были изображены на их утесе на фоне белого мягкого облака. «Дельфин», — кричала она. «Нет, вратарь, прыгнувший в сторону», — заметил он. Вспомнив об этом, Дора улыбнулась. Как можно так ошибаться. Дора удивлялась Луке, лежа пока еще на своей подушке и даже не замечала, что наволочка становится все более влажной.
Лука растянулся на гладком утесе и болтал ногами в воде. Он ждал Дору. Рядом с ним лежали альбом для рисования и карандаши. Солнце висело низко над морем. Время было не позднее. Но все-таки уже стоял сентябрь.
Дора лежала на пока еще своей кровати. Она спряталась от всего мира. Ее мама постучала в дверь и тихо окликнула ее: «Дора! Дорис!» И больше ничего. Дора знала, что это конец. Больше ничего не будет. Ни моря. Ни облаков. Ни длинных дней на пляже. Она судорожно сжала пальцами свой портрет, нарисованный Лукой. Ее потная ладошка размазала краску. Все стало неясным. Словно море в тумане.
Лука лежал на гладком утесе и болтал ногами в воде. Он ждал Дору. Ему хотелось мороженого. Земляничного и лимонного, конечно, не шоколадного. Он рассмеялся. Только не шоколадного. Его правая щека нагрелась на солнце.
Больше никаких босоногих пробежек. Шариков мороженого в подарок. Никаких знакомых лиц. Круглых леденцов. Она знала, что все испорчено. Слишком поздно. Уже ничего нельзя спасти. И никого. Если бы сейчас она умерла, вряд ли для нее это что-то значило.
Лука лежал на гладком утесе и болтал ногами в воде. Он ждал Дору. Голова слегка побаливала. Не самое удобное положение. Лука не хотел делать вид, что не боится.
Больше никаких игр на пляже. Пирогов в награду. Никаких посещений тети Марии, которая пекла для нее — только для нее! — шоколадный пирог, который был почти черным, потому что в нем было много шоколадного крема и шоколадной глазури. Ни гавани. Ни кораблей. На рисунке уже ничего не различить. Уничтожено. Абсолютно всё.
Лука лежал на гладком утесе. Как будто ничего не было. Совсем ничего. Никогда больше.
Ни утеса, ни грота. Ни убежища. Ни тайного дома. Мертвых крабов и жуков. Кто сможет такое выдержать.
Лука лежал на гладком утесе. Словно на другой планете. На которой больше нет ничего настоящего. Которая отныне будет забыта. Должна быть забыта. Как будто ее никогда и не было. Пока он ждал, он жил. Он еще дышал. Он не раз начинал считать.
— Ты еще такая маленькая, тебе нет и семи, — сказала его мама.
Ожидание прошло. Нет больше Луки. Он словно умер. И она тоже. И весь мир. Умер. Умер. Умер, умер, умер, умер, умер.
ГЛАВА 4
Лука очень волновался. Это была его первая выставка. Школьная, но все равно первая. Все устроила фрау Месмер, учительница рисования. Она потратила время, просматривая, разбирая и сортируя его картины в свободное от уроков время, откладывая их, а потом доставая снова, снимая очки, молча разглядывая картины с расстояния вытянутой руки, снова откладывая. Наконец она отобрала двадцать акварельных рисунков и пять картин, написанных масляными красками. «Прекрасно, — все, что она сказала, прежде чем закрыла глаза и глубоко вздохнула. — Прекрасно».
В первую субботу последнего учебного месяца собралась вся школа, пришли родители, бургомистр, знакомые, лидер партийной организации, друзья. Даже старая акушерка Анка, в очках с толстыми стеклами и палкой в руках, не захотела остаться в стороне. «Ты навсегда останешься моим маленьким мальчиком», — прошептала она, когда Лука подошел к ней поздороваться. Приехал журналист из Сплита. Фрау Месмер действительно обо всем позаботилась. Слава богу, Луке не пришлось ничего говорить. Он должен был просто стоять и улыбаться. Фрау Месмер коротко его представила, а затем господин Мастилика, школьный директор, произнес длинную хвалебную речь, хотя не отличался красноречием. Он часто запинался, но никто не смеялся — по крайней мере, вслух. Лицо директора было красное и самодовольное. Из-за жары у него под мышками появились круглые мокрые пятна. Он постоянно теребил галстук, как будто ему было нечем дышать. Повторив пять раз подряд: «В заключение хочу сказать», директор, наконец, закончил. Теперь можно было посмотреть картины. Ходить по выставке было можно сколько угодно. Лука стоял на маленькой сцене, где по праздникам танцевали и пели. Глядя на лица посетителей, он видел, что им нравятся его картины. Госпожа Месмер переходила от одной группы к другой, общалась, объясняла, отвечала на вопросы. «Да, это он все сам. Неповторимый. Непревзойденный талант. Какие цвета. Такой молодой. Да, конечно, ее можно купить. Какое чутье. Да, я тоже так считаю. Магическое притяжение. История. Да, я тоже ее вижу. Так глубоко. Мы им очень гордимся. Я всегда говорила...»
Луке только исполнилось пятнадцать, а все вокруг уже хотели, чтобы его картины висели у них в гостиных. Пускай пока только в Макарске. Он должен с этим бороться, закрыть глаза и перестать дышать. Все снова начало кружиться: один, два, три, четыре, пять...
