Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна
— В кино. Там далматины и… и…ретриверы…
— Что ты говоришь? Так ты смотришь не… не… а собак?
— Да конечно, — фыркнул он. — Я не Пашка. — Он скривился.
— Пашка? — переспросила Рита, но быстро себя одернула — незачем сосредоточиваться на том, на чем не стоит.
— Собаки разные, — продолжал Ванечка, — а все дядьки и тетки одинаковые.
— Ты хочешь сказать, у кого-то в картине была целая свора собак?
— Да не-ет… — Он даже сморщился от ее бестолковости. — Ну просто все люди одинаковые, потому что ску-учные… Мам, а когда у нас будет папа? — вдруг спросил Ванечка то, что должен был когда-то непременно спросить.
Он спросил ее об этом сейчас, вероятно, достаточно вникнув в структуру человеческой жизни, Обнаружив в ней такое явление, как отец, решил проверить, а не нужно ли и ему отца?
— Папа? — Рита нахмурилась, у нее был такой вид, с каким обычно думают над тем, куда запропастились ножницы или второй носок от новой красной пары Ванечки, почему он не «вышел» из стиральной машины? Потом, после долгих поисков, обнаруживается, что он остался вовсе не в машине, а в ботинке, невынутый, потому и непостиранный. — Папа… Гм… Ну что ж, должен быть у нас папа.
— Когда? — строго спросил Ванечка, и его изумрудные глаза засияли.
— Вот этого я тебе не скажу. Но точно, что не завтра и не послезавтра. Так что не жди со дня на день.
Ванечка расхохотался.
— Ты думаешь, я глупый, да?
— Не думаю.
— Ты думаешь, я не знаю, что папу ищут? Сначала он не папа, а просто мужик. Папа он после. А когда он делается папой, то ходит на рыбалку, на охоту, катается на машине.
— Ох, Ванечка, совсем забыла сказать. Можешь радоваться, мы с тобой начинаем кататься на своей машине с этой субботы.
— Ура! Ты получила права!
— Да, с первого раза, между прочим, сдала вождение.
— И я! И я! Я тоже научусь.
— Непременно. Как только ноги будут доставать до педалей.
— А я надену платформы! Знаешь, на каких крутяках Пашка шкандыбачит!
— Не поняла. — Рита покачала головой. — Переведи на русский.
— Ладно. — Ванечка набрал побольше воздуха и перевел: — Пашке брат отдал свои ботинки на очень толстой подошве.
— Нет, — покачала головой Рита, — в таких ботинках ты не почувствуешь педаль газа. Я сама снимаю туфли на платформе и надеваю на тонкой подошве, а то неудобно.
— Ну…
— В общем, ты понял, да? Как только ноги вырастут, сразу начнешь учиться.
Про папу он забыл тотчас, чего Рита и добивалась; она была уверена, что теперь у него есть о чем поговорить с Пашкой и другими приятелями. Потому что папа — это просто фишка для него. А она пока может вместо этой подкинуть другую.
Но вопрос о папе давно вертелся в голове Риты, она отодвигала его на задний план, строя дачу, покупая машину. Более того, она подумывала о том, чтобы открыть свое дело, отойти от Захара Петровича. Он и сам ей сколько раз говорил, что пора. Но она не совсем уверена, и на то есть причины… Но зачем о них думать сейчас, когда она еще работает у Петровича?
Теперь ей есть о чем подумать — сын подкинул мысль. Надо думать о… папе для него.
А… может быть, тогда ей пойти на встречу выпускников? Пятнадцать лет со дня окончания школы. Она вообще-то не собиралась… И она, конечно, не надеется найти столь нужного члена семьи среди бывших соучеников. Из всех есть только один человек, который годился бы на эту роль. Но его наверняка не будет… А если даже будет — так что?
Рита почувствовала слабость в коленях. Да, да, она все еще думала о нем. Хотя точно знала, что он давно не живет в Вятке.
Чем ближе подходил день встречи, тем сильнее Рита ощущала волнение. «А в чем дело? — спрашивала она себя. — Ну-ка сосредоточься и ответь. По какой причине волнение? Что придешь на встречу и никто тебя не вспомнит? Или… он тебя не вспомнит?»
Не вспомнит? Он не вспомнит? Неужели… А та ночь… Единственная ночь в ее жизни. После встречи по случаю пятилетнего юбилея выпуска. Была ведь та ночь. С ним.
А вдруг Саша Решетников все же приедет на встречу? Ведь приглашения посланы всем…
Смешная, если не сказать глупая, одернула себя Рита. У него наверняка семья и дети.
«Смешная? Глупая? Какой видишь ты себя, такой видят тебя и другие, — возмутилась она. — Ты не смешная, ты не глупая. Ты видная, ты завидная, ты умная. Если угодно — талантливая». Иначе разве Даниэла Ранцой из Австрии закупала бы ее вещи для своего престижного салона в Зальцбурге? Эта молоденькая фирмачка с небесно-синими глазами не станет летать просто так в Вятку, она могла бы закупать все в Москве, там полно таксидермистов. И дело не в ценах, Петрович хорошо знает, что почем, и делает ей скидку только на дорогу от Москвы до Вятки. Качество, вот за чем едет эта женщина. Скоро она снова появится.
Что ж, Маргарита Макеева, все не так плохо, похвалила себя Рита. Просто ты отличаешься от других одним: ты строишь свою жизнь сама. С нуля. Есть люди, которым дается все сразу, а ты берешь сама, причем частями и не в установленном жизнью порядке.
Твоим первым мужчиной был тот, кого ты хотела всегда сделать своим первым мужчиной. У тебя есть сын, не важно, что не ты его родила. У сына будет отец, непременно. А значит, у тебя будет муж.
Такой человек есть на земле. Ты знаешь. Только он этого не знает. Он пока тебя не нашел. Даже если он сто раз ошибся с женщинами, женами, любовницами, то это произошло лишь потому, что он искал тебя — одну, единственную.
4
— Шурик, ты просто обязан пойти, — раздался голос матери, и от неожиданности Александр Игнатьевич вздрогнул.
Мать вошла в его детскую с подносом, на котором красовался любимый гостевой чайник с красным петухом на боку. В детстве Саша всегда восхищался этим красавцем, но ему разрешалось только издали любоваться им. Потому что, когда у Решетниковых собирались гости, Сашу усаживали на стул с гнутой спинкой — его называли еще венским, он сохранился с довоенных времен — и опускали на колени баян. Это была обязательная программа, и Саша играл, не противясь. Все, что просили гости.
Они просили разное, это зависело от того, чего и сколько выпили: после коньяка требовали «Очи черные», после водки — «Шумел камыш», от браги всех тянуло на «Отвори Я поскорее калитку». Уже гораздо позже, когда Саша увлекся историей и теорией африканского театра и даже собирался защитить на эту тему диссертацию у великой Мелитины Петровны из института культуры в Москве, в Козицком переулке, он внезапно стал анализировать: а почему вот так, а не наоборот?
Он не был специалистом по химическому анализу или по ферментации, но чувствовал, здесь что-то есть, в этой сообразности напитка и песни.
Однажды они с приятелем, который только что вернулся из Америки, выпили целую бутылку виски, и Александр Игнатьевич услышал тихое пение по-английски. А если перевести это на удобоваримый язык, то получилось бы что-то вроде «шумел ветер в кукурузе».
Словом, загадочная вещь, решил Александр Игнатьевич и пообещал себе однажды на этом сосредоточиться. Когда-нибудь.
— Ты меня слышишь, Шурик?
— Да. Так о чем ты?
— Называется, он слышал, — проворчала мать.
— Ты о встрече в школе, мама? Но послушай, зачем мне туда идти? Почему ты меня гонишь из дома? К тебе приехал любимый сын, единственный на свете сын, а ты выставляешь его за дверь. Отправляешь в ночь…
— Ты долго будешь причитать, бирюк? — строгим, хорошо поставленным голосом уверенной в себе женщины спросила мать.
Таким голосом она прежде обычно говорила: «У меня мерцательная аритмия», когда хотела пристыдить мужа или сына за какую-нибудь провинность. И они готовы были пасть перед ней на колени.
— Итак, прекрати причитать, — строго повторила Серафима Андреевна. — Ты приезжаешь в город и никогда ни с кем не видишься. Что за отстраненность? Ты был таким общительным мальчиком, а теперь? Что произошло, Шурик?
