Наталья Миронова - Синдром Настасьи Филипповны
Рассказ о веревочке грезился темнокожей девочке даже во сне. Уж она-то как никто на свете знала, что такое напраслина. Мопассан на всю жизнь сделался ее любимым писателем. Потом, став взрослой, она прочитала много других книг, но мало что тронуло ее так же сильно, как эти полные безысходности рассказы Мопассана. Слово «безысходность» она тоже узнала много позже, и оно поразило ее своей точностью. А пока она просто жила, вернее выживала, в детском доме.
Она очень рано начала развиваться и хорошеть. К двенадцати годам у нее уже сформировалась женственная фигура. А когда ей исполнилось четырнадцать, ее изнасиловали трое детдомовцев постарше. Истекая кровью, она еле доползла до лазарета. Оказалось, что ее случай — самый что ни на есть заурядный. В детдом частенько приходилось вызывать гинеколога. Разрывы ей зашили без наркоза, сказали, что судьба такая и надо терпеть, и еще добавили: «У таких, как ты, это в крови».
У нее ничего этого не было в крови. Она возненавидела мужчин и все с ними связанное. Никто ее не пожалел, кроме «француженки» Майи Исааковны. Но странное дело: когда Майя Исааковна заговорила с ней ласково, посочувствовала и погладила по голове, темнокожей девочке стало только хуже. Ее никогда никто не жалел. Она безудержно разрыдалась и никак не могла остановиться.
Для проформы ее спросили, кто это с ней сделал. Она никого не назвала, сказала, что напали сзади, а больше она ничего не помнит. Она все отлично помнила и твердо знала, что должна отомстить. Дело было даже не в жажде мести, таков был закон детдома: не поквитаешься — тебе же будет хуже. Все поймут, что ты слаба, а слабых добивают.
Первого из своих обидчиков она «достала» на катке. У детдомовских детей были коньки, зимой во дворе заливали каток. Темнокожей девочке достались самые тесные ботинки. Шнурки были все в узлах и не пролезали в дырки. Она этим ловко воспользовалась. Двигаясь нарочито неуклюже в этих тесных ботинках с незатянутыми шнурками, она выждала, пока подонок не разогнался до приличной скорости, сделала вид, что у нее слетел конек с ноги, и так ловко сбила его подсечкой, что никто ничего не заподозрил. Сама она тоже упала, но приземлилась очень удачно, а вот он расшибся крепко, полгода пролежал в больнице, да так и остался дурачком.
Второго она выследила. Он повадился лазить в кладовую воровать печенье. Отмычку соорудил из заколки-невидимки и открывал ею амбарный замок на двери. Во время одной такой вылазки темнокожая девочка проскользнула в кладовую следом за ним и, не говоря ни слова, обрушила ему на голову тяжелые коробки с верхней полки. Ему тоже пришлось лечь в больницу, и он тоже вернулся дурной на голову.
Ну а третьего она просто подстерегла в безлюдном коридоре и ударила ногой в пах. Постояла, посмотрела, как он корчится, как его рвет прямо на пол от боли, повернулась и ушла. Она не сомневалась, что он ее не выдаст: ябеды в детдоме просто не выживали. Но на душе у нее была тяжелая, давящая пустота. Никакого удовлетворения от своей мести она не ощутила. Просто твердила себе, что надо терпеть, надо вырваться из детдома в большой мир, хотя там тоже страшно и еще неизвестно, что будет. Свободы не будет, это она точно знала. Она уже была достаточно взрослой и понимала, что там, в большом мире, у большинства кожа белая. Ей там места нет. И все же она рвалась туда. Все лучше, чем в детдоме. Какая-никакая, а все-таки надежда.
После изнасилования одноклассники перестали к ней приставать, оставили в покое. Она была первой ученицей в классе, да что там, во всей школе, но никто почему-то не решался попросить у нее списать. Она ни с кем не общалась, кроме «француженки» Майи Исааковны, читала книги, которые та ей приносила, а книги из детдомовской библиотеки перечитала по нескольку раз. Ей хотелось знать, что ей предстоит в том большом незнакомом мире.
Оттуда приходили самые разные вести. Темнокожая девочка совершенно равнодушно прошла прием в пионеры, а потом в комсомол. Вся эта политическая трескотня не имела никакого отношения к ее жизни. Рассуждения о всеобщем равенстве и братстве, об интернационализме, о солидарности с народами Африки были такой же ложью, как фильм «Цирк». Она сидела на собраниях, повторяла заученные слова… А куда было деваться? Это был ритуал, без которого почему-то невозможно было окончить школу и поступить в институт. А она больше всего на свете хотела поступить в институт, получить специальность и ни от кого не зависеть.
* * *Изредка большой мир делал ей подарки. В детдоме был допотопный магнитофон «Яуза», подаренный какими-то шефами. Иногда учителя, воспитатели, словом, те, кто имел выход в большой мир, приносили новые пленки. Все сбегались их слушать: больше всего обитателям детдома не хватало впечатлений. Так темнокожая девочка впервые услышала неподражаемый хриплый голос, бесстрашно и яростно певший о том, что на самом деле в мире все не так, как представляется на комсомольских собраниях. И другой голос — негромкий, проникновенный и грустный, хватающий прямо за сердце:
Ах, Арбат, мой Арбат…Я дежурный по апрелю…Неистов и упрям, гори, огонь, гори…
Она не все слова понимала, она даже не знала, что такое «Арбат», но от этого загадочное мерцание образов казалось ей особенно прекрасным. Она давно уже разучилась плакать, но от этих песен ее душа исходила тихими, сладкими слезами, хотя глаза оставались сухими.
Она заучивала их наизусть, а потом тихонько напевала про себя. У нее был прекрасный музыкальный слух. Как-то раз в детдом принесли новую бобину с пленкой, совсем непохожей на прежние. Тут пели на два голоса на незнакомом ей языке. Мужской голос был хриплый, как наждак, куда более хриплый, чем у любимого ею Высоцкого. А женский голос… Это невозможно было передать. Он был густой и сладкий, как мед. Меду детдомовским детям иногда давали по чайной ложечке, но очень-очень редко. Темнокожая девочка принялась расспрашивать об удивительной певице единственного человека, которого могла спросить: «француженку» Майю Исааковну. Учительница рассказала ей, что эта певица — негритянка, как она сама. Темнокожая девочка это запомнила.
Она терпеть не могла имя Варвара, которое ей дали в детдоме. Позднее она даже спрашивала себя: уж не по Фрейду ли ее наградили этим дикарским именем? Но тогда она еще не знала, кто такой Фрейд. Зато, когда ей исполнилось шестнадцать и ее вместе со сверстниками отправили в милицию за паспортом, она явилась туда во всеоружии и положила перед начальником паспортного стола заявление.
Он прочитал и потрясенно вылупился на нее поверх очков, сползших на кончик носа.
