Ярослава и Грач - Алёна Дмитриевна

пятьдесят семь лет. Из них тридцать пять я работаю с твоим отцом. Когда я впервые увидел тебя, тебе было полгода. Настя приехала в Контору и зашла в отдел. Ты еще даже сидеть не умела. Когда тебе было два с половиной, Настя вернулась на работу, и периодически она привозила тебя, и твой отец просил за тобой присмотреть. Он доверял мне тебя — самое ценное, что у него было. Такое доверие нельзя не оправдать. Я видел, как ты растешь. Потом тебе захотелось учиться на боевого мага, и Сокол опять привел тебя ко мне, потому что я курировал секцию, а ему хотелось, чтобы ты училась у лучшего и, одновременно с этим, чтобы тебя не покалечили. Я пробыл рядом с тобой почти всю твою жизнь. Это сложно. Ты очень молода. Тебе может казаться, что ты что-то чувствуешь ко мне, но есть большая вероятность, что ты ошибаешься. Ты можешь путать с влюбленностью привязанность. И мне не хотелось бы, чтобы позже ты поняла, что совершила ошибку, и пожалела о ней. Я практически все время провожу на работе. Это моя жизнь, — он запнулся, но совладал с собой и продолжил. — И это одна из основных причин, по которой распался мой брак, о котором ты наверняка слышала. И я не готов это изменить. Ты сама видишь, — он махнул рукой, указывая на квартиру, — я практически здесь не бываю. Понятия не имею, зачем я продолжаю заводить рыбок. Рано или поздно все они умирают, потому что в отделе в любой момент может случится аврал, и меня несколько дней не будет дома. Наверное, это безответственность. Что еще? — он обвел глазами квартиру, словно ища подсказки, но голые стены не спешили их предоставить, в кои-то веки найдя возможность отомстить своему хозяину. Тогда Грач уперся взглядом в свои руки. — Вроде все. Теперь твоя очередь.

От неожиданности Яра распрямилась на стуле. В смысле, ее очередь? Она должна выдать ему похожий монолог?

Она тоже оглядела квартиру, ища что-нибудь, что могло бы ей помочь, и подумала, что выставочные варианты выглядят более обжитыми.

— Я с отцом выросла, — пожала плечами она, — твоя работа меня не пугает. То есть пугает, потому что опасна, но я привычная. И больше чем тридцать пять тебе не дашь. И ничего я не путаю. И… не знаю… Что ты хочешь от меня услышать?

Она сгорбилась на стуле, обхватив себя за плечи.

— Раньше мне казалось, что все просто. Я хочу быть с тобой, и если ты тоже хочешь, то значит, все нормально. Тогда в Новый год я решила, что все — Дед Мороз существует и наконец-то исполнил мое желание. А потом ты ушел и… Гриш, просто скажи мне, если ты не хочешь всего этого, и я больше не стану тебя изводить. Ты меня вообще больше не увидишь, если захочешь. Давай решим все окончательно.

Яра встала со стула и подошла к нему. Присела на корточки и позволила себе неслыханную вольность: взяла его за самые кончики пальцев. Они были шершавые и теплые, и держать их было невероятно приятно, она с трудом удержалась, чтобы не сжать сильнее, не скользнуть ладонями выше, не схватить за предплечья.

Мама сказала, надо думать о том, кого любишь. Она видела: этот разговор его мучил. Тогда зачем вообще все это? Ведь мучить его было последним, чего ей хотелось.

— Посмотри мне в глаза и скажи, что ты этого не хочешь и нам это не нужно, и я уйду и больше тебя не потревожу, — прошептала она, обмирая.

И он посмотрел. Это был долгий-долгий отчаянный обмен взглядами. Яре всегда хотелось посмотреть в его глаза подольше. Ей казалось, тогда она сможет рассмотреть за непроницаемой матовой чернотой что-то, что даст ей надежду, а он то — что поможет ему принять правильное — по ее мнению правильное — решение. Что в этом разговоре без всякой словесной шелухи останется только правда. Что так им будет проще договориться. Она видела, как это делают родители.

Только вот она не знала, что это очень болезненный разговор. Что слова нужны, чтобы смягчить остроту истины, что слова — это чехол для ее ножей. И что вовсе не она будет вести в этом безмолвном диалоге. Григорий смотрел прямо и остро, и Яра чувствовала себя так, будто ее пригвоздили к полу, вывернули на изнанку, оголили, выставили на суд без права на защиту. Григорий принимал какое-то очень важное решение, и ей было страшно узнать, какое. Но когда она уже думала, что больше не выдержит, его взгляд смягчился. Он аккуратно высвободил пальцы, провел ими по ее ладоням, и эта почти невинная ласка внезапно оказалась чувственнее, чем их поцелуй в коридоре два месяца назад. Она смотрела, как его пальцы выписывают узоры на ее ладонях, и боялась дышать, одновременно желая, чтобы это никогда не заканчивалось и чтобы закончилось немедленно: это было слишком.

Ноги не держали, она опустилась на колени.

— Если я сделаю тебе больно, я себе не прощу, — негромко сказал он, и Яра с трудом уловила смысл его слов.

— Так не делай, — сглотнула она.

Ее вело от остроты ощущений. Григорий невесело усмехнулся.

— Это не так просто. Всегда кажется, достаточно себя контролировать, но жизнь на самом деле оставляет мало пространства для контроля. Разумеется, я никогда не причиню тебе боль специально, но это так просто сделать непреднамеренно…

Грач медленно, едва касаясь, обвел линию жизни, прошелся по линии судьбы, проследил линию сердца. Яре казалось, она сейчас сознание потеряет.

— Вот причинишь, тогда и поговорим, — просипела она.

Григорий тем временем перешел к ее пальцам. Огладил каждый, и теперь Яра точно могла сказать, почему сладкую пытку все равно называют пыткой.

— Я должен тебя защищать, — прошептал он. — А как по-другому мне защитить тебя от самого себя?

Его пальцы добрались до ее запястий. Помассировали косточки на тыльной стороне рук. Яра пыталась дышать размеренно, понимая, что если собьется, уже не сможет восстановить дыхание.

— Я выросла, я сама могу себя защитить, — собрав последние силы, ответила она. — И люди все время делают друг другу больно, когда любят. Потому что слишком важны друг для друга, и от этого все воспринимается серьезнее.

— Какая интересная мысль, где взяла? — усмехнулся Григорий, гладя ее по венам.

— Так мама говорит…

— Да. Твоя мама