Анна Смолякова - Ты — мое дыхание
Против ожидания, пьяцца Сан-Марко не произвела на нее особенного впечатления. И дворец Дожей, и Кампанила, и собор святого Марка — все это она тысячу раз видела на открытках и репродукциях Веронезе и Тинторетто, и, наверное, поэтому площадь показалась ей какой-то ненастоящей. А кроме того, здесь было множество туристов, увешанных фотоаппаратурой и беззастенчиво глазевших по сторонам. В любовании красотами Венеции, конечно, не было ничего плохого, но Поле почему-то всегда казалось, что делать это можно только с трепетным уважением, четко чувствуя дистанцию между собой — человеком, пришедшим в этот мир на какое-то мгновение, и вечностью, застывшей в камне. Однако большинство гостей совершенно не стеснялись и тыкали пальцами то в порталы величественного собора, то в стрельчатые арки и капители колонн дворца Дожей, сопровождая свои жесты громкими репликами и неуместным смехом. На минуту пьяцца Сан-Марко показалась ей похожей на бесконечно усталого, мудрого зверя в зоопарке, сквозь прутья решетки печально взирающего на посетителей.
— Пойдем отсюда, — она прикоснулась к рукаву Алека. В ответ она ожидала чего угодно: наивного удивления — «Зачем же, ведь здесь так красиво?», галантной предупредительности — «Да-да, конечно, пойдем, если ты устала», но он только коротко вздохнул:
— Да, сегодня здесь все какое-то неживое…
И голос Стеффери был таким виноватым, будто это ему в обязанность вменялось поддерживать дух не музейной, а настоящей старины на главной площади Венеции, а он, к великому своему стыду, не справился с подобным заданием. Поле вдруг подумалось, что она не вправе была примеривать к нему, почти незнакомому, но живому и чувствующему, образ холодного недалекого красавца. И стыдно стало мыслей о собственной утонченности и тонкости переживаний в сравнении с его якобы легковесным и особо не отягощенным думами отношением к жизни.
Они проплыли под мостом Вздохов, соединяющим тюрьму Карчери с дворцом Дожей, и неожиданно оказались в узком канале, с одного берега которого на другой, кажется, вполне можно было перепрыгнуть. На темной воде играли радостные солнечные блики, и Поля невольно поежилась, когда гондола нырнула под мост, где царила мрачная густая тень. Видимо, выражение ее лица вдруг стало отсутствующим и грустным, потому что Алек, словно пытаясь вернуть Полю в реальный мир, осторожно потряс ее за плечо.
— Эй, Полин, тебе скучно? Ты хочешь обратно в отель?
Она помотала головой.
— Может быть, пройдемся пешком?
Поля неуверенно пожала плечами. Стеффери повернулся к гондольеру и, виновато разведя руками, попросил его остановиться где-нибудь поближе к центру города.
— Я не хочу в центр, — быстро сказала она. — Мне не нужны сейчас ни шум, ни суета, ни витрины эти огромные, от которых просто с ума сойти можно. Я просто хочу побыть… — она хотела произнести «одна», но вовремя одумалась. И Алек, кажется, уже читающий это готовое сорваться с губ слово, облегченно вздохнул, услышав «в тишине». Нельзя сказать, чтобы пожилой гондольер был очень доволен внезапным прекращением прогулки. Поля почему-то ожидала от него все той же спокойной мудрости, с которой он говорил о вечном городе, но на старческом лице отразилось разочарование дедушки, который не принесет теперь внукам столько подарков, сколько хотелось бы. Она взглянула на Алека, и опять он все понял, отсчитав старику такое количество зеленых бумажек, на которое тот явно не рассчитывал.
Простившись с гондольером, они выбрались на узенькую улочку и зашли в ближайшую тратторию, небольшой ресторанчик с горсткой столиков, спрятавшихся под яркими зонтиками. Стеффери заказал для себя и дамы карпачо, пиццу и бутылочку кьянти. Название «карпачо» ни о чем не говорило Поле, и поэтому она с некоторым напряжением ожидала, когда принесут блюдо. Но это оказалось всего лишь тонко нарезанное филе говядины, пикантно приправленное и маринованное. Мясо было нежным и сочным, корочка горячей пиццы восхитительно хрустящей, сладковатое кьянти оставляло на языке приятный терпкий вкус. Народу за соседними столиками было немного, и Поля вдруг вспомнила «одиночество вдвоем», то самое, которое она почувствовала когда-то, поднимаясь с Борисом в лифте к себе домой. Почему-то от этих воспоминаний ей не стало ни грустно, ни больно, и она с удивлением и страхом поняла: то, что еще совсем недавно было для нее смыслом жизни, начало понемногу превращаться в обычное прошлое… Но Алек был ни в чем не виноват, он так старался, пытаясь сделать для нее эту прогулку приятной! Поля почувствовала, что сердце ее переполняется благодарностью, и она быстро и неловко, неожиданно даже для себя самой вдруг погладила его большую сильную руку, лежащую на столе. Наверное, схвати он ее ускользающую кисть за кончики пальцев или даже просто посмотри «со значением», и все мгновенное очарование тут же развеялось бы, как туман. Но Алек продолжал задумчиво глядеть на серые стены соседних домов и поблескивающую между ними темную воду канала. И только по тому, как внезапно напряглись его плечи, она поняла, что он почувствовал и теперь не хочет повернуться, боясь спугнуть ее случайную, мимолетную ласку. Что это было, особая чуткость влюбленного или холодная расчетливость опытного плейбоя, умеющего найти к каждой женщине единственно верный подход? Должно быть, в тот момент Поля решила вопрос в пользу чуткости, потому что, немного помедлив, вдруг произнесла:
— Алек, я должна тебе сказать… Понимаешь, за всеми моими недосказанностями, нежеланиями что-то объяснять, которые тебя так раздражают… Нет-нет, я знаю, что раздражают… В общем, за ними стоят вполне определенные, нормальные вещи. Дело в том, что в моей жизни есть мужчина, которого я люблю. И даже просто принадлежать другому в постели я не могу, потому что…
— Этот мужчина — твой любовник? — спросил Стеффери так спокойно, будто узнавал дорогу до ближайшей парикмахерской.
— Нет… Это мой бывший муж, — она криво усмехнулась. — Мы расстались по обоюдному согласию, но… Но у меня до сих пор начинают слабеть колени, как только я подумаю о нем.
«Не надо, не надо было говорить про эти колени, — подумала Поля, заметив, как напряглись жилы на шее Алека. — Можно ведь было обойтись без этой никому не нужной откровенности». Однако Стеффери почти мгновенно взял себя в руки. Нет, он не натянул на себя маску вежливой отстраненности, не улыбнулся холодно и светски. Лицо его сохраняло все то же, будто намертво приклеившееся выражение виноватой и какой-то безнадежной влюбленности. «Четко придерживается выбранной тактики», — снова отметила она и тут же возненавидела себя за заносчивую уверенность в собственной проницательности.
