Тереза Медейрос - Поцелуй, чтобы вспомнить
— Она? Или я? — он провел рукой по волосам. — Я еще ни одной живой душе этого не говорил, но тебе скажу. Знаешь, чего я ей никогда не прощу?
Лаура покачала головой.
— В тот самый день, когда я узнал, что они с отцом сделали, и уже приготовился уезжать с дядей, она опустилась на колени и протянула ко мне руки. Тогда я видел ее в последний раз и все равно без единого слова прошел мимо. — Лаура стояла от него на расстоянии вытянутой руки, но Стерлинг смотрел на покрытый ковром пол, не глядя на нее. — Я тысячу раз видел этот момент во сне, но он всегда заканчивался одинаково. Я прохожу мимо ее протянутых рук и просыпаюсь от звука ее плача. — Он поднял голову и посмотрел Лауре прямо в глаза. — Этого я никогда не прощу. Никогда.
— Но кого ты не можешь простить, Стерлинг? Ее? — Лаура протянула руку и коснулась его щеки. — Или самого себя?
Он поймал ее запястье и мягко отвел руку от своего лица.
— Не думаю, что на самом деле это имеет значение.
Оставив ее стоять на месте, он вернулся к столу и начал сгребать письма обратно в ящик.
Лаура смотрела на него, ее лицо было бледным и застывшим.
— Ты когда-нибудь спрашивал себя, почему хранишь письма матери, хотя читать их не собирался?
Стерлинг ничего не ответил. Он только сгреб упавшие на пол письма и небрежно бросил их поверх остальных.
— Девонбрукский Дьявол, может быть, действительно, никогда бы не смог ее простить, — сказала Лаура, — но держу пари, что Николас Рэдклиф смог бы.
— Нет и не было никакого Николаса Рэдклифа. Он был всего лишь плодом твоего воображения.
— Ты в этом так уверен? Возможно, он был тем, кем ты мог бы стать, если бы вырос в Арден Менор и не сомневался в любви своей матери. Возможно, он был тем, кем ты до сих пор мог бы стать, если бы нашел в своем сердце хоть крупицу милосердия — для нее и для себя самого. — Лаура переглотнула, у нее на глаза снова навернулись слезы. — И для меня.
Стерлинг в глубине души знал, что сейчас она в последний раз смиряет свою гордость и молит его о прощении, в последний раз плачет из-за него, но все равно просто уронил в ящик последнюю пару писем и решительно задвинул его.
Лаура закрыла глаза. Когда она снова открыла их, они были уже сухи.
— Ты разбил сердце своей матери, — тихо произнесла она. — Я не позволю тебе разбить и мое.
Она ушла, а Стерлинг развернул кресло, не в силах видеть дверь, через которую она вышла. Его взгляд упал на письмо, которое он пропустил — оно было скомканным и сиротливо лежало на каминной решетке.
Надо разжечь огонь, в ярости подумал он. Надо бросить их все в огонь и смотреть, как они горят. Еле сдерживаясь, чтобы не выругаться, он дотянулся до камина и выдернул письмо из уже остывшего пепла.
Он открыл ящик стола, решительно настроенный запереть это письмо вместе с остальными. Но что-то задержало его руку. То ли едва уловимый апельсиновый аромат, то ли потрясение от того, каким стал всегда такой ровный почерк матери в последние дни ее жизни.
Дрожащими руками он положил письмо перед собой на лист промокательной бумаги и медленно разгладил его. Оно было датировано 28 января 1815 года, всего за пять дней до смерти его матери.
Мой дорогой сын,
Пожалуйста, прости меня за ужасный почерк. Лауданум, который я принимаю, чтобы притупить боль, кажется, не только затуманивает мой разум, но и делает неверной руку. Не стоит переводить на меня свою жалость. Сама по себе моя скорая смерть не такая уж ужасная вещь, по сравнению с тем, что я умру, так и не увидев хоть разок твои драгоценные черты.
Мы с Создателем уже давно примирились, и теперь я уже не боюсь за свое будущее. Думаю, я благословеннейшая из женщин, ведь меня одарили честью стать тебе матерью, даже если это продлилось всего несколько коротких лет.
Слова матери звучали так ясно, словно она читала их, заглядывая ему через плечо. Стерлинг сжал переносицу, благодаря судьбу, что дядя давно выбил из него все слезы своей тростью.
Мы с тобой никогда как следует не прощались, и я не собираюсь делать этого теперь. И хотя я была лишена твоего милого общества большую часть своей жизни, у меня есть надежда, что я смогу приглядывать за тобой с небес. Что я смогу присылать солнечный свет, чтобы согревать тебя в холодные зимние дни, и гладить твой лоб своей невидимой рукой, когда ты будешь тосковать долгими вечерами.
Куда бы жизнь тебя ни забросила, знай, что я всегда буду следовать за тобой. А если не смогу, то пришлю вместо себя одного из божьих ангелов.
Стерлинг невольно рассмеялся.
— Все верно, мама, ты послала мне ангела. Ангела мщения.
И насколько это будет в моей власти, я прослежу за тем, чтобы ты не остался в одиночестве. Ни в этой жизни, ни в следующей. Может, мои руки сейчас и дрожат, но мое сердце непоколебимо, и от этого самого сердца я обещаю это тебе — и сделаю все, чтобы пронести свое обещание сквозь вечность.
Твоя всегда любящая мать,
Элеонора Харлоу
Стерлинг провел пальцем по дрожащей строчке ее подписи. Она была настолько размытой, что казалось, будто на нее упала слеза, которую потом быстро промокнули.
— Ты пыталась сдержать свое обещание, не так ли? — прошептал он.
Лаура была неправа. Он не разбил сердце своей матери, несмотря ни на что. До самого конца ее сердце оставалось сильным и верным, несмотря на все пережитые ею жестокие разочарования — и даже его собственное равнодушие.
Он осторожно свернул письмо и отложил его в сторону. Прерывисто вздохнув, он нагнулся и медленно открыл нижний ящик стола. На мгновение заколебавшись, он выбрал лежащее сверху письмо, сломал восковую печать, откинулся в кресле и начал читать.
Следующим утром герцог Девонбрук внезапно вылетел из своего кабинета и сбил с ног молоденькую веснушчатую служанку. Та шлепнулась на пол, издав испуганный вопль, и уронила швабру, которую держала в руках.
— О, Ваша светлость, мне так жаль! Я не знала, что вы в кабинете.
Она стала подниматься на ноги, но герцог подхватил ее за руку и помог выпрямиться.
— Нет нужды в извинениях, дорогуша. Это я был неуклюжим чурбаном, а не ты. — Он сунул ей в руку швабру и продолжил свой путь. Оглянувшись через плечо, он увидел, что она смотрит ему вслед круглыми от удивления глазами.
Стерлинг решил, что не может ее за это винить. Несмотря на то, что на нем все еще был официальный костюм, надетый им на вчерашний бал, он выглядел достаточно потрепанным. Он был без фрака, а шейный платок свободно болтался вокруг шеи. Он провел рукой по волосам, еще сильнее взлохматив их, и так совершенно растрепанные. Но он не сомневался, что самой непривычной для служанки была его ухмылка. Ухмылка, которую ему не удавалось сдержать, как бы он ни старался. После того, как он много недель хандрил, а его лицо выражало только мрачную угрюмость, ничего удивительного, что бедная девочка подумала, что он свихнулся.
