Татьяна Лунина - Когда забудешь, позвони
— Прости, пожалуйста, но мне кажется, ты вернешься. — И, испугавшись собственной неуместной откровенности, поспешила добавить: — Но я могу и ошибаться.
Не ошибалась! Почуяла своим юным вздернутым носиком то, что давно стоило уразуметь зрелой, тертой, битой жизнью тетке — несовпадение. Нестыковку всего: миров, характеров, судеб. Да и вообще, надоело топтать чужую родину, хочется ковылять по своей. Но Ива сейчас она не оставит. Подловато ставить человеку подножку, когда у того в глазах темно. Вот прояснится с Жаком, тогда и с ними решится.
Пять минут шестого зазвонил телефон. Мадам Шабрель вплыла в гостиную и чопорно подала трубку хозяйке:
— Вас просит господин Ив.
— Спасибо, Симона, — приветливо улыбнулась та.
Холодные выцветшие глаза безразлично скользнули по смазливому лицу хитрой русской, сумевшей опутать хозяина, и сухая жердь в кокетливом кружевном фартучке поверх коричневого платья удалилась. Посрамленная авантюристка вздохнула и убавила звук телевизора.
— Слушаю!
— Добрый вечер, дорогая! Ты готова?
Чуткое ухо уловило едва заметные нотки упрека: мужа сначала приветствуют, а уж потом ведут разговор. Ведь знает же, кто в трубку дышит!
— Да.
— Прекрасно! Подъезжай к моему офису. У входа, в шесть часов тебя будет ждать наш гость. Я велю секретарю сопроводить его вниз. Тебе не стоит подниматься, дорогая, не трать на пустяки ценные минуты. Время — деньги, и отныне мы вкладываем их в господина Глебова. Ты продумала план?
— Да, — не моргнув глазом, соврала «дорогая».
— Прекрасно! Покажи ему, что сочтешь нужным, и угости кофе.
— Когда мне быть дома?
— Я вернусь в девять.
— Буду ждать.
— До встречи, дорогая!
В ухо шарманили гудки, но Васса их не слышала, переваривая двусмысленную фразу мужа. Обычно Ив выражал свои мысли четко, но, видно, на этот раз мозги опередили ноги и побежали на важную деловую встречу с излишним рвением, оставив язык не в ладу с головой.
Ровно в шесть у розового двухэтажного здания на авеню де л'Опера припарковалась машина. За рулем серебристого «Рено» сидела женщина. Стильные очки с дымчатыми стеклами прятали глаза, красивое лицо не выражало никаких эмоций. В ту же минуту к дверце услужливо приткнулся щуплый брюнет лет двадцати трех, в темном костюме, светлой рубашке, при галстуке.
— Добрый вечер, мадам Васса! — Голубые глаза с обожанием уставились на недосягаемого водителя. Казалось, молодой человек вот-вот начнет таять от умиления и тонкой струйкой втекаться в салон.
— Здравствуйте, Пьер! А где же господин Глебов?
— Он немного задерживается. Вас не затруднит подождать еще пару минут?
— Хорошо!
Молодой человек потоптался, желая что-то добавить, открыл рот, но промолчал, вздохнул, нехотя отклеился от машины и поплелся к мраморным ступенькам, с которых только что так резво спрыгивал. Поникшая темно-синяя фигура явно ждала оклика и тянула время, бредя к двери в новеньких ботинках, точно в ржавых кандалах на каторгу. Дело в том, что Пьер Аржан страдал. Бакалавр Сорбонны, читавший в подлиннике Толстого, грезил о России, был помешан на «Анне Карениной» и втайне мечтал о роковой любви. Столкнувшись однажды с женой шефа в офисе, пылкий славист тут же узрел в мадам де Гордэ черты любимой героини, от чего сразу потерял голову. А после обмена парой невинных фраз и вовсе слетел с катушек. Молодая фантазия скоренько соорудила любовный треугольник. На почетной вершине громоздилась печальная русская мадам, готовая скакнуть от холодного мужа в жаркие объятия прожектера, притулившегося в одном из углов. То, что потенциальный любовник — парижанин с минусовой разницей лет в двадцать, дела не меняло. Новый вариант взращивался на французской почве, а значит, имел право на некоторую самобытность. Но время шло, а скачка все не было, и фантазер впал в уныние, страдая от невозможности объясниться. Тут «почетная вершина» невесело хмыкнула и усмехнулась, вдруг ощутив себя старой, циничной теткой, у которой давно вытравлены все желания. И легче слепому прозреть, чем этой влюбленности достучаться до ответных эмоций. Как говорится, там не загорится, где огня нет.
— Добрый вечер!
Она от неожиданности вздрогнула.
— Простите, я вас, кажется, напугал? — На месте Пьера, приветливо улыбаясь, стоял русский профессор.
«Свято место пусто не бывает!» — ни к селу ни к городу промелькнула идиотская мысль.
— Извините, если помешал, но мне сказали, что вы ждете именно меня. — На Вассу весело уставилась пара глаз за стеклами очков.
— И не ошиблись, — буркнула она, — садитесь в машину.
Глебов послушно открыл дверцу и устроился рядом, не забыв пристегнуться ремнем безопасности.
— Простите, что оказался на вашей шее второй вечер подряд. Сегодня обещаю обокрасть не больше, чем на полчаса. — Но улыбка во весь рот нахально противоречила словам, откровенно радуясь краденому времени.
— Перестаньте извиняться! — пресек пассажира строгий водитель, заводя машину. — Мы русские люди, нам манерничать не к лицу. К тому же вы — гость и наша надежда, а это стоит дороже получаса. — Серьезный тон прогнал улыбку, настроив с ходу на деловой лад.
— Вы правы, — мирно согласился гость и уткнулся носом в свои бумаги.
Ну что за человек! Ведь первый раз в Париже — смотри вокруг, наслаждайся, впитывай, запоминай. Дачник в подмосковной электричке — и тот больше по сторонам глазеет, одуванчиками умиляется. А этот и Эйфелеву башню не заметит!
— Вы родились в Париже? — не выдержала она.
— Простите? — Глебов не отрывался от листов, делая какие-то пометки.
— Я спрашиваю, вы здесь с пеленок? — сдержанно спросила Васса. — Знаете все улицы и переулки, вам с детства осточертел Лувр, куда вас таскала просвещаться заботливая мама, обнюхали еще мальчишкой каждый уголок Эйфелевой башни, а Елисейские Поля давно приелись?
Он отложил, наконец, папку с бумагами и внимательно посмотрел на задетую парижанку.
— Мой отец ушел на фронт сразу после свадьбы. Гуляли всем бараком, и всей гурьбой провожали его потом утром на сборочный пункт. — Серые глаза спокойно глядели поверх модных очков, сдвинутых на нос. — Вернулся без ноги и правой руки до локтя. Всю войну прошел без единой царапины. А десятого мая в Праге разорвался снаряд, и отец чудом остался жив. Для матери это стало счастьем, для отца — трагедией. Он не сумел пережить, что молодой, без хворей мужик сидит на шее жены, которая с утра до ночи вкалывает как проклятая на рыбокомбинате. Отец умер, когда мне исполнилось два года. Матери в то время было не до музеев. Я рос в девятиметровой комнате, и моим воспитанием занималась соседка, бабка Дуся. Она рассказывала много сказок, но не припомню из них ни одной о том волшебном городе, в котором вы сейчас живете. — И закрыл папку, прицепив сверху шариковую ручку.
