Эрика Джонг - Как спасти свою жизнь
— Тебе кто-то звонил, — сказал он, и в его голосе прозвучала угроза.
— Да? А кто? — Я хотела казаться беззаботной и в то же время скрыть, что у меня мокрая голова. Я прошла в гостиную и, не раздеваясь, села на стул, бережно прижимая к груди сумку с любовными письмами. Я надеялась, что он не заметит, как на кончиках выбившихся из-под шапки волос собирается вода и капает мне на меховой воротник.
— Я не знал, что идет дождь, — холодно проронил Беннет.
— Разве? — Конечно, это прозвучало по-идиотски, но я была так потрясена: вечно глухой ко всему Беннет наконец что-то заметил, — поэтому и не нашлась сразу, что сказать. — Так кто все-таки звонил?
— А как ты думаешь?
— Понятия не имею. Ну, правда.
— Друг из Лос-Анджелеса.
При одном упоминании о Лос-Анджелесе сердце у меня ушло в пятки.
— Бритт?
— Мне казалось, что Бритт в Нью-Йорке.
— Ах, да. Конечно.
— Ты какая-то возбужденная сегодня. Так где же ты все-таки была?
— У Розанны.
— Мылась в душе? Или вы купались в шампанском?
— Я тебя приглашала, так что мог бы сам прийти и посмотреть… — Я даже не пыталась казаться искренней.
— Мне как-то не очень нравятся твои подружки-миллионерши. Впрочем, хиппи тоже.
— Кого ты имеешь в виду?
— Изадора, скажи мне, черт побери, кто такой Джош?
Меня словно обожгло.
— Разве я тебе не говорила? Это сын Рут и Роберта Эйс. Я познакомилась с ним на Побережье, когда была у них в гостях. Он хочет, чтобы я помогла ему отредактировать кое-какие рассказы. Он совсем еще ребенок, такой милый, и просто помешан на писателях. Я пообещала, что прочту рассказы и сама внесу необходимую правку.
— А, — сказал Беннет. — Честно говоря, я подумал, что он твой любовник.
— Но почему? Что он тебе наговорил?
— Ничего. Просто сказал, что хочет с тобой поговорить. Он был удивлен, что тебя нет, огорчен и даже, мне кажется, смутился.
— Ну, он еще такой молодой.
— Что ты называешь — «молодой»?
— Ему двадцать шесть.
— И что ты собираешься с ним делать — давать ему уроки любви?
Эти слова почему-то меня взбесили. Моя тайна билась в груди, как пойманная птица, изо всех сил стремящаяся на волю. Мне почти удалось выкрутиться, но тут я неожиданно поняла, что выкручиваться вовсе не хочу, что я не хочу ничего скрывать.
— Думаю, тут скорее он сможет меня чему-нибудь научить. Не говоря уж о тебе.
— Да? — Брови Беннета поползли вверх. Потом он как-то таинственно улыбнулся, поднялся в полной тишине и выключил свет.
— Спокойной ночи, Изадора. Приятных сновидений! — И исчез в коридоре, ведущем в спальню.
А я осталась стоять, вне себя от гнева, как и была — в шапке, пальто, уличных башмаках, с мокрой головой. Я хотела, чтобы Беннет все узнал. Меня так и подмывало прочесть ему письма и сказать, что есть еще на свете люди, способные чувствовать и любить, они не торчат по вечерам дома, читая про нервные расстройства и чувствуя себя выше всех на земле.
Я ринулась за ним в спальню и прокричала в темноту:
— Да, он мой любовник! Я счастлива с ним и собираюсь уйти от тебя к нему. Утром мы просыпаемся и смеемся от счастья; мы можем с ним о чем угодно говорить. И он не заставляет меня вечно мучиться угрызениями совести, и не носится со своим несчастным детством, как дурень с писаной торбой; он не циник и не лицемер, и напрочь лишен твоего проклятого комплекса превосходства!
Беннет сел в постели, включил свет и сказал:
— Ну так уходи! И знай, что ты больше в жизни не напишешь ни одной книги! — Потом он опять выключил свет и улегся спать.
Я заперлась в ванной и проревела там целый час. Потом приняла валиум и заснула на черном кожаном диване у себя в кабинете, так и не раздевшись и по-прежнему прижимая сумку с письмами Джоша к груди.
Морщинки Буллуинкла…
День Благодарения, и я покидаю 77-ю улицу навсегда. Серый холодный день; на голубой тарелке неба тут и там разбросаны белые пушистые облака. Буллуинкл и другие шары пойманы в сети, привязаны к мостовой, но их толстые надутые животы с завистью глядят вслед роскошным, уплывающим вдаль облакам. Через два часа начнется парад, но уже без меня. Я буду в полете.
Улица поверженных и прирученных гигантов, удерживаемых на земле веревками и мешками с песком, а на ней — я, волокущая за собой бежевый чемодан. На углу я поймала такси и велела таксисту ехать в аэропорт.
Я прощаюсь с шарами, рвущимися ввысь на своих гелиевых крыльях, мечтающими улететь, вырваться и воспарить, обретя, наконец, долгожданную свободу. Но, как бы ни казалось доверчивым малышам, шары не способны летать. Пройдет всего каких-нибудь два часа, и их поведут на веревочке, словно диких зверей, по длинным улицам Нью-Йорка одетые клоунами маленькие люди, этакие шагающие по Лилипутии Гулливеры.
Один только раз, когда во мне было не больше трех футов роста, шар Панда оторвался от земли и полетел — над Музеем естественной истории, над парком, над «Иглой Клеопатры», — так прозвали дети высившийся там обелиск. В какой-то момент он готов был взорваться, но передумал и отправился дальше, постепенно взмывая ввысь.
Мало кому из жителей Нью-Йорка запомнился этот эпизод, но у меня в памяти он запечатлелся навсегда, — пусть даже это был приснившийся мне в далеком детстве прекрасный сон.
Эпилог
Они боролись…
Между ними шла настоящая борьба. Он называл ее жадной и ненасытной, а она говорила, что он не может ее удовлетворить, что лучше она подберет кого-нибудь на улице, потому что он вообще ни на что не способен, а его это даже не волнует — вот и сейчас, просто взял и повернулся к ней спиной.
Тогда он вообще отказался от секса. Она просила, она умоляла, но он был непреклонен. В этом заключалась его власть над ней — над ней и над ее славой, над ее белокурыми волосами, над ее деньгами и возрастом — она была сексуальнее и мудрее (ха!). Ей было тридцать три, и она постоянно испытывала желание, а он был спокойный двадцатисемилетний мужчина, и у него был огромный член, который он мог по собственной прихоти взять и забрать. Его нельзя было заменить пластмассовым пенисом или вибратором, — она нуждалась в нем как в мужчине.
У него был член. Она могла плакать, хныкать и прижиматься всем телом к его плотной спине, но член все равно по-прежнему принадлежал ему. Он спокойно читал, сохраняя достоинство, упражнял ум, делая вид, что не знает, как жаждет его она, как болят все ее члены, как томится тело в ожидании любви.
