Александр Юк - Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви

Маша подняла голову:

– А если я запятую пропущу, они что, не заметят и пятерку поставят? А там, куда они отсылают, там тоже не заметят.

– Это не твоя забота.

– Я хочу знать, могу я запятую пропустить?

– Если проблема будет в запятой, они ее дорисуют.

– А-а, вот почему мне обязательно было черными капиллярами все экзамены писать. Чтобы им цвет не пришлось подбирать. Классно!

Мама задумалась о чем-то своем, далеком и лишь тихо гладила дочь по голове.

– Обеспеченная ты, говоришь? Это хорошо, понимаешь, хорошо, что ты сейчас обеспеченная. Ты ж не помнишь, наверное, того времени, когда отец твой, доктор, профессор, на трех работах подвязавшийся, на еду для своей семьи не мог заработать. Как я ревмя ревела по ночам, потому что мне на работе зарплату третий месяц не платили, а ты за лето так выросла, что вся обувь, весной для школы купленная, оказалась мала. И денег на новую больше не было. И бабушка тебе свои старушечьи сапоги отдавала, чтоб ты в школу могла пойти, а сама она в это время дома сидела, потому что других у нее не было. А ты капризничала и говорила, что такие ты не наденешь. И мне приходилось уговаривать тебя, что сейчас самая мода такая – ретро. Ты не помнишь это. Для тебя кусок всегда находили. Это хорошо, что ты сейчас обеспеченная. Папе своему спасибо скажи, что ты обеспеченная. Что он способен твои проблемы закрывать. А осуждать – это дело нехитрое. Ты свою медаль честно отработала. Хочу, чтоб тебе никто в жизни подножки не ставил. Я верю, что они могут тебе помочь. Пусть помогут. То, что ты на себя взвалила, мало кому под силу.

– Значит, в них вы верите. А почему ж вы в меня не верите? Что я сама способна… А если не заплатить?.. Неужели вы думаете, что я провалюсь?

– А кто им помешает лишнюю запятую подрисовать?..

Маша обомлела.

– Ах, даже так… Что ж, тогда посмотрим, как они будут отрабатывать свои денежки, когда я на сочинении им сказку «О золотой рыбке» напишу, а на алгебре – таблицу умножения.

– Доча, не говори и не делай глупостей.

– Еще как сделаю!

Ничего не изменилось. Ничего не произошло. Земля вращалась все так же механически бесстрастно, скручивая календарь. Все, что творилось вокруг, было одним сплошным театром абсурда. Все играли не свои роли, читали чужие тексты, улыбались не тем артистам, потому что неизвестный бездарный режиссер смешал всю труппу, перетасовав персонажей и исполнителей. Но никого, казалось, не удивляли эти подмены. Никто их попросту не замечал. И зрители в зале верили, что это и есть тот самый спектакль, билеты на который они купили.

Маша жила в мире чужих, ложных представлений. Гарик приходил к ней в ее дом и мог часами трепаться о разных интересных, но не для нее, вещах. Он знал все и от этого был чрезвычайно скучен. Но Маша его не гнала. Ей было безразлично, есть он или его нет. С ним, по крайней мере, не надо было молча сидеть за одним столом с мамой, папой и бабушкой, которые и не знали уже, радоваться ли, что девочка не бегает больше с кем попало по улицам. Гарька оставался даже на семейные выходные обеды. И только бабушка осуждающе качала головой:

– Ветреная ты, внучка. Опять кавалеров меняешь.

– А они все одинаковые, ба. Не все ли равно?

Она еще занималась, но после того телефонного разговора делала это скорее для проформы, по привычке, чтобы убить время. Над столом висел портрет малознакомой девушки, с развевающимися на ветру волосами и бесконечно глубокими, полными жизни глазами, бесстрашно сверкающими от избытка чувств. Где сейчас та девушка? В глубине верхнего ящика письменного стола пряталась свернувшаяся тугими кольцами серебряная змейка с изумрудными глазками. Там же лежала невскрытая красивая в своей бесполезности коробочка с серебряной надписью «Edox».

Маша больше не плакала по ночам. Глаза пересохли. Она лежала в ночной тиши, неподвижно устремив взгляд в темно-темно-белый штукатурный безоблачный небосвод над собой и слушала неровное с хрипотцой дыхание спящей бабушки.

Утро последнего звонка тянулось невыносимо долго. Она позволила одеть себя в новую с голыми плечами, белую с кружевным краем блузку, но юбку нацепила свою старую, обыкновенную, узкую, черную.

– Могла б в такой день и поэффектнее одеться, – перебирала наряды мама. – Хочешь мою, от белого костюма?

– И так сойдет.

Бабушка сидела перед дверью. Она не могла пойти в школу, но обязательно хотела проводить внучку:

– Ну, Машенька, вот уже почти что и дождались. А я прекрасно помню, как тебя в первый класс записывать не хотели. День рождения-то лишь двенадцатого ноября должен был быть. И ты на собеседовании чуть не провалилась. Мы с тобой на пару твой первый экзамен, считай, держали. Когда учительница показывает тебе тарелку, а в ней яблоки пластмассовые, груша, виноград, банан. «Как это все одним словом назвать?» – спрашивает. А ты молчишь. Потом другую тарелку, с морковкой из папье-маше, картошкой, огурцом каким-то… Я тебе шепчу, а ты лобик морщишь, а все молчишь. Учительница только руками разводит: рано, мол, еще в школу. Встали мы, и тут ты меня за юбку дергаешь: «Ба, вспомнила я, вспомнила! Муляж это называется…»

– Не, ба. Никаких воспоминаний…

– А как ты на первый свой звонок шла? И непременно хотела, чтоб с огромным белым бантом в косище. А денег на цветы в семье не было, и папа ездил к тетке на дачу, где она специально для тебя вырастила бордовые гладиолусы. Ты помнишь эти гладиолусы?

– Не-а. И этого ничего не помню. Помню только, что я в первый же день с Витькой Щербатым подралась. Он тогда еще не был щербатый. А гладиолусов не помню. Почему запоминается только какая-нибудь гадость?

– Это не так. Пройдет время, и ты будешь помнить только хорошее.

Год – четыре четверти, прожитые в московской школе. Новые друзья и новые проблемы. Новый опыт и новые ошибки. Первая любовь и первое разочарование.

И у Монмартика, и у Макса трояки по информатике в аттестате. Это при том, что ни у одного никогда не было текущих троек. У Макса, компьютерного гения, и четверок не могло быть. Эта новость облетела класс. Как в журнале появились злополучные двойки, долго гадать не требовалось. С тройкой им уже не присваивали квалификацию.

– Ну и плевать, – заявил Макс, останавливая Ингу, первое желание которой было идти искать правду. – Женьке эта бумажка – только если для туалета, а я и без нее уже на две фирмы работаю. Вот, не дай бог, Питерской золотую медаль бы снесли – за это стоило бы бороться.

Маша увидела папу, уединенно обсуждавшего что-то с Мамой-Олей. Она оставила Ингу и решительно сквозь толпящихся ребят и смешавшихся с ними первоклашек направилась к ним. Они замолчали, улыбаясь, при ее появлении. Но Маше показалось, что она ощущает тревогу, которая сохранилась, зависла в воздухе от их прерванного ею разговора.