Не в счет - Регина Рауэр
— Эй, девушка! — один из них, улыбчивый и безбородый, рванул ко мне, оказался рядом раньше, чем убежать со всех ног куда подальше я успела или подумала, что надо было. — Девушка, с вами всё в порядке?
Он вгляделся в меня.
Обшарил, хмуря светлые брови, обеспокоенным взглядом.
— А можно телефон позвонить? Пожалуйста.
Нельзя разговаривать с незнакомцами.
Нельзя ходить с ними.
Нельзя оставаться в подозрительной хмельной компании посреди ночи у Вечного огня и брать протянутую бутылку пива, хлестать его со всеми и рассказывать незаметно, словом за словом, о себе.
О свадьбе, что завтра уже будет.
О Измайлове.
И на негаснущее пламя, отдавая ему память и слова Глеба, горечь и радость, смотреть было неразумно. Только в ту ночь я смотрела, пила раз за разом, слушала чужие разговоры и спасибо за накинутую на плечи тяжёлую куртку говорила.
Я сожгла в этом огне так и не отданное приглашение.
Так было правильно.
А ещё в ту ночь, в то утро было правильно согласиться на монструозный байк, на улыбчивого Лешего, который первым из всех меня окликнул, был всё время поблизости и курткой своей делился.
Он вызвался довезти меня до дома сам, а я согласилась.
И уже в квартире, заперев дверь и скинув ботинки, я добралась до зарядника, включила собственный телефон, чтоб сорок пропущенных Ивницкой насчитать и ей набрать, сказать самое главное и важное:
— Поль, свадьба завтра будет.
[1] Госпитальная терапия.
[2] Марк Тишман, Юля Паршута «Навигаторы»
15:03
— В присутствии родных и близких, я прошу ответить невесту. Согласны ли вы, Алина, взять в законные мужья Савелия, быть с ним в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?
Я… я молчу.
Я не отвечаю, медлю бесконечную секунду, короткую вечность. Или бесконечную вечность, короткую секунду? Не знаю, не понимаю. Я только падаю в глаза Гарина, лечу, теряя всякую опору, в самую глубину их бездны.
И сказать, заговорить мне надо.
Я должна!
Я люблю… кого?
— Невеста?
— Я…
Я начинаю и замолкаю, не продолжаю, слыша шум и недовольные возгласы. Мы оглядываемся одновременно, вместе с Гариным на возникший переполох, на удивленное и такое узнаваемо-разборчивое ойканье Польки.
Измайлова она узнает первой.
Он же, потрепанный и мятый, продирается сквозь всех, расталкивает людей, не замечает их. Он не похож на себя ещё больше, чем в тот день, когда приговор отца оставили в силе, а он сам перебивал язвительно выступление ректора.
Он сосредоточен.
Заострены черты такого идеального, словно отфотшопленного, лица. И даже пробившаяся щетина его не портит.
— … Калина! Да пропусти же!..
Н-нет, не надо.
Не стоит.
Слишком поздно, пошло, бессмысленно, мелодраматично, глупо и некрасиво. А ещё… невыносимо больно.
Провались ты пропадом, Измайлов!
С-сволочь!
Мне хочется завизжать ему это в лицо, затопать по-детски ногами, зашвырнуть в него — кровавые ягоды калины, хрупкие белоснежные и персиковые розы, нежная фрезия — букет. А после замотать головой, зажать ладошками крепко-накрепко уши, чтоб не слышать и не знать. Никогда не узнать, что сказать Глеб Измайлов мне вдруг решил.
В последний момент решил.
Решился и явился.
— … Алина!..
Он оказывается в паре шагах от меня.
От нас.
Ходит ходуном грудная клетка, и дышит Измайлов тяжело.
Смотрит.
И сказать ему хоть что-то, спросить то ли криком, то ли едва слышно — «Зачем ты здесь? Зачем ты пришел, Измайлов⁈» — мне надо. Я должна заговорить в оглушительном молчании всех, в грохоте собственного сердца, вот только… не могу.
Я всё также молчу.
— Я люблю тебя, — он же говорит без запинки, выдает признание, которое услышать когда-то я хотела очень, мечтала и ждала. — Я… я больше всего боялся тебя потерять, а, получается, и потерял.
Руки, скользнувшие по взлохмаченным неуложенным волосам, не его жест.
И эмоции, что хлещут в голосе, пляшут в глазах, не его.
Глеб Измайлов — равнодушная и безэмоциональная скотина, высокомерная сволочь, чурбан бесчувственный, айсберг холодный, океан ледяной. Он плюет на всех с высокой колокольни, не имеет ни к кому никаких чувств.
И даже нас, друзей, он в свою жизнь, в свои дела или же проблемы не посвящает, не делит их на всех. Он не считает важным рассказывать что-либо о себе. И очень редко, почти никогда, он не заботится и не вспоминает о чувствах других.
Он не может любить меня.
Я уяснила это за шесть лет, возвела в правило или превратила в аксиому, которую хорошо запомнила и раз от раза повторяла. Я не давала себе её забыть, когда улыбались только мне, ругались обеспокоенно на меня или шуточки двусмысленные отпускали.
Называли женой.
— Ты означаешь для меня всё, Калина. Самая важная, самая раздражающая, самая нужная Калина дуристая. Я понял вчера, сегодня, что могу без тебя, но не хочу. Терять тебя вот так, оказывается, куда страшнее, чем говорить тебе о любви и рисковать.
Он говорит тихо.
Но оглушать, кричать в абсолютной тишине, оказывается, можно и шёпотом. Можно заполнять каждым словом кружащуюся голову. И стоящий в ушах горячий звон перекрикивать, пробивать его.
— Твоя свадьба… Я, когда узнал, и разозлился, и растерялся. Мне только тогда подумалось, что я могу тебя потерять. И я понял, какого было тебе, когда я женился на Карине. Мне надо было тебе всё рассказать. И вообще…
…и вообще…
Гарин отпускает мою руку.
Он обещал.
Он давал пару — или сколько их там⁈ — часов назад клятву, почти обет, куда более важный, чем все эти свадебные обещания, удержать меня.
А теперь… а сейчас…
Никто больше не сжимает мои пальцы, не греет их. И каменной стены, самой незыблемой и надежной на свете, у меня больше нет.
Меня больше не держат.
Дают свободу.
Выбор.
Самый сложный, самый главный, самый трудный и такой неизбежный выбор в моей жизни. Я должна сделать его сейчас. И оттягивать дальше я не могу, не имею права. Меня приперли к невидимой стене, загнали на край обрыва.
И в серые глаза, выбирая-решая, я смотрю.
Обыкновенно серые.
Тёмно-серые.
Гарин — Измайлов.
Мой друг — мой жених, мой жених — мой друг.
Я выбираю?
Выбираю.
Я выбираю, потому что люблю.
Вот так, смотря в его
