Не в счет - Регина Рауэр
— Я…
Я не знала.
Смотря в её и сердитые, и обеспокоенные глаза и слыша самые правильные, самые страшные вопросы, я понятия не имела, что отвечать.
И что, поговорив с Измайловым, делать буду.
— Если… если он скажет, то там и решу.
— Господи, Калинина! — отпускать меня резко протрезвевшая и злая Полька не хотела категорически, ругалась через слово сапожником, но больше не держала. — Ты хотя бы позвони мне, как до него доедешь! И маршрут скинь, чтоб я знала, где ты. Может, вам и правда следует поговорить…
Последнее она выдохнула тихо.
И в сторону.
— Я позвоню.
Обняла я её порывисто и крепко.
И спасибо за то, что всё же даёт уехать одной, говорить не стала.
Только села в машину, чтобы уточняющий вопрос таксиста сквозь шум в ушах и грохот сердца услышать, разобрать едва:
— На Академика Сахарова, семнадцать?
— Да, — я, отворачиваясь от продолжавшей стоять на краю тротуара Ивницкой, подтвердила уверенно.
Адрес Измайлова за столько лет я выучила слишком хорошо. Я столько раз вызывала на этот адрес такси, добиралась на автобусах-трамваях или ездила вместе с Ивницкой. Мы столько раз собирались на восьмом — не седьмой! Когда ты уже запомнишь, Калина⁈ — этаже, что теперь и с закрытыми глазами до его квартиры я добраться могла.
Не перепутала в кои-то веки этажи и после четырех коктейлей.
Они лишь придали смелости.
И в дверь, помня, что звонок некоторые ещё когда специально — я никого не жду и видеть не хочу, свои звонят на телефон — отключили, я забарабанила отчаянно. Подумала только тут, что дома его может не быть, но…
— Калина?
…он открыл.
Изумился.
Уставился, распахнув глаза, в которые проваливаться я начала. Бездны всё же бывают серыми, обыкновенными. И сердце может стучать в ушах, проваливаться вниз и одновременно биться со всей дури об ребра.
— Что ты тут делаешь?
— На свадьбу пригласить хотела.
— Не поздновато?
К дверному косяку Глеб Измайлов привалился вальяжно, скрестил на груди руки. И пускать меня в квартиру, сканируя взглядом, он не спешил.
Только щурился.
Разглядывал как будто бы жадно.
— Я встретила Карину, — его пропитанный ядом вопрос я пропустила мимо, не заметила ухмылку, договорила, пока силы говорить ещё были. — Она сказала, что ты трус. Ты любишь меня, но дико трусишь. Это правда?
— У тебя завтра свадьба, Калина дуристая.
— Измайлов, ты меня любишь?
— А это важно?
Нет.
И да.
И… и смотря на него, я понятия не имела, что сделать хочу. Шагнуть и, повиснув на шее, признать, что соскучилась, что не хватает и что из головы он, последняя сволочь мира, не выкидывается. Или же возненавидеть себя за вызванное такси, лифт и длинный коридор, по которому до его квартиры я только что шла, репетировала, что скажу.
Только сказала я вот совсем другое.
— А я тебя любила, — это оказалось не сложно, это оказалось так легко, как за все годы я и представить не могла. — Я любила тебя с первого курса. А когда ты женился, я… я в Индию сбежала, чтоб подальше от тебя и твоей чёртовой свадьбы быть! чтоб не прийти на неё и скандал не закатить.
— Ты не умеешь, — он заявил после паузы и с запинкой, сказал как будто бы растерянно, тоже через силу, — скандалы… катать. И ты никогда не спрашивала, почему мы поженились.
— А ты сам не догадался рассказать.
— Мне казалось, что это не… — он оборвал себя же, пожал плечами, чтоб после руки вскинуть, запустить пальцы в растрепанные неуложенные волосы каким-то чужим, незнакомым жестом. — Я всегда был для тебя другом.
— Никогда.
Головой я замотала отрицательно.
Отступила на шаг, понимая, что вот сейчас я зареву. Ещё миг и покатятся, размывая весь макияж, треклятые глупые слёзы. И пополам, выплескивая всё, что за эти годы накопилось, меня согнет, скрутит дикой болью.
— Алина!
— Не трогай!
Руку, которой, покачнувшись, он почти коснулся, я отдёрнула поспешно, сложно ужалено, отвела её в сторону. И ещё шаг назад сделала.
Попятилась.
И в стену я уперлась, оказалась прижатой к ней. И смотреть в серые глаза, искать в них ответ пришлось, вскинув голову. И дышать, задевая его, деля одно дыхание на двоих, было невыносимо больно.
Неправильно.
Нельзя.
— Ты… ты просто скажи, кто я для тебя?
Он не отвечал.
Он, последняя сволочь мира, молчал столько, что потеряться в черноте зрачков я успела, заплутала в отражении себя же.
— Я не хочу тебя потерять.
Он всё же ответил, прошептал, чуть поворачивая голову, хриплым голосом у самого уха. И в глаза, отодвигаясь и упираясь в стену вытянутыми руками по обе стороны от меня, уставился.
Поймал.
— Это не ответ, Глеб.
— Ответ, — он возразил, скривил горькую усмешку и настоящий ответ, закрывая глаза, едва слышно прошептал. — Карина была права.
— Только ты всё равно меня потерял, — я выдохнула не сразу.
И тихо.
Разочарованно.
Или безразлично, будто всё, что было, после его слов значение утратило. Куда-то делись все эмоции, всё притяжение, все чувства. И в лифт, легко убирая его руку и не слушая окрика, я пошла пустой и равнодушной куклой. Не чертыхнулась, когда враз погасший экран телефона и ноль процентов зарядки увидела.
Не вызвать такси?
Пускай.
Я пошла, обхватывая себя руками, в сторону дома, побрела, бездумно переставляя ноги, выверяя каждый шаг и слушая стук каблуков, по пустынно-тёмным и всё одно светлым от цепочек фонарей улицам.
Проносились редкие машины.
Мигали светофоры.
Я же шагала, не чувствовала в первый раз в жизни усталости от каблуков. И холода, что сковал оставшиеся листья и заморозил лужи, не было.
Ничего не было.
Я только шла.
Шаг за шагом.
Оставляла там, позади, шесть лет, Измайлова, наши перепалки, улыбки, взгляды. Оно всё враз посерело, перестало играть красками и радостью. Оно стало, как мне думалось, далеким воспоминанием.
Чёрно-белым кино, у которого был хреновый режиссер и бездарный сценарист.
Ведь в жизни не случается, чтоб карты жизни не совпали, не сложились отношения и судьбы из-за страха.
Так не бывает.
А Измайлов не мог испугаться.
Только, получается, испугался, не рискнул сказать, что любит меня.
— … дружба — это ведь безопаснее, да? Отношения же временами — или очень часто! — не складываются. А дружба потом не возвращается. Так чего тогда рисковать, верно? Мы будем лучше дружить!..
Я дошла, рассуждая с собой
