Джорджия Боковен - Один в толпе
Когда зал наконец угомонился, он представил своих музыкантов, рассказав про каждого из них что-то милое и приятное. Безымянные оркестранты стали для публики словно родными. Последним он представил бас-гитариста.
– А теперь я хочу познакомить вас с истинным талантом семьи Вебстер, – сказал Коул. – Это мой брат Рэнди. Несколько месяцев назад, когда я путешествовал по нашей удивительной стране, он сидел дома и писал песни для альбома, который мы собираемся выпустить осенью. Я не хочу его слишком захваливать – ведь он мой младший братишка, чего доброго задерет нос, но песни, которые Рэнди написал для этого альбома, – лучшее из всего того, что я когда-либо записывал. – Коул дождался, когда аплодисменты утихли, и добавил, ухмыляясь во весь рот: – Каждый день я благодарю господа за то, что он наградил меня братом, который пишет, как истинный поэт, а поет, как заправский мартовский кот.
Рэнди рассмеялся вместе со всеми. Коул вышел на середину сцены и взял начальные аккорды следующей баллады. Голос его был чистым и сильным. Он пел о фермере, слишком долго трудившемся в поле, о его жене, замучившейся на кухне, о их мечтах, которые так редко исполняются.
Холли слушала его со слезами на глазах. Коул не просто рассказывал историю про фермера и его жену, он эту историю проживал. И заставлял сопереживать весь зал.
Третья песня тоже была балладой. На сей раз, чтобы еще больше завести публику, в зале включили свет. Коул подошел к краю сцены и стал всматриваться в лица людей, которые пришли провести вечер в его обществе.
Этого момента Холли и ждала. Дрожащими руками она открыла большую сумку, стоявшую у ее ног, и вытащила оттуда сложенный лоскут материи. У нее было минуты две, не больше, на то, чтобы он ее заметил. Потом, наверное, люди, сидящие за ней, вызовут охранников и станут на нее жаловаться.
Она медленно, чтобы никто не заметил раньше, чем нужно, разворачивала свой плакат. Вовремя спохватилась, что едва не перевернула его вверх ногами. Подняв плакат на вытянутых руках, она зажмурилась и стала ждать.
Оркестр играл.
Коул пел.
Вдруг он замолчал. Оркестр продолжал играть.
Коул смотрел со сцены на четыре слова, написанные алыми буквами на куске ткани. Слова песни застряли у него в горле. Такое мог написать только один человек в мире. Мозг отказывался верить тому, что видели глаза. Он столько раз разочаровывался. Но тело не подчинялось разуму. Сердце его колотилось так громко, что, как ему казалось, музыки никто не должен слышать. Только стук его сердца.
Оркестр, недоумевая, заиграл мелодию сначала. Коул молчал, и они повторили все снова. Он стоял и, оцепенев, смотрел в зал.
Наконец голос к нему вернулся.
– Давно пора тебе было появиться, – сказал он с нежностью, не пытаясь скрыть дрожь в голосе.
Холли медленно опустила плакат и взглянула на сцену, молясь про себя только об одном – ей было необходимо встретиться с Коулом взглядом. Она слышала вокруг удивленный шепот, поднимавшийся волнами, а потом поняла, что Коул обращается к ней, и сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди от радости.
Его взгляд, его слова, они были обращены к ней одной, как будто на этом огромном стадионе не было никого, кроме них.
Коул снял с плеча гитару, положил ее на сцену и спрыгнул в зал.
Холли бросила плакат на пол и стала пробираться ему навстречу.
Коулу не терпелось дотронуться до нее, убедиться, что это не сон. Она еще не успела добраться до прохода, а он уже был рядом. Она ринулась вперед и обвила руками его шею. Он поднял ее на руки, и они, не разжимая объятий, закружились, не замечая никого вокруг.
В зале не стихали взволнованные голоса. Слова, которые Коул сказал вполголоса: «Я люблю тебя, Холли», его микрофон разнес по всему залу, разразившемуся новым взрывом возгласов.
Кто-то начал аплодировать, остальные подхватили. Через несколько секунд, когда Коул наклонился, чтобы поцеловать Холли, зал разразился восторженным ревом.
Женщина в красно-черном наклонилась и подобрала с полу плакат. На нем было написано:
«Я назвала ее Розой».
