Линда Грант - Все еще здесь
— Ты слышала? Он…
— Джозеф, он слышал, что свастика — нацистский знак, но вряд ли понимает, кто такие нацисты. Пошли отсюда.
— Подожди. Хочешь сказать, он не понимает, что такое свастика, что она значит?!
— Ричи ты видел. Подсказка: парней умнее себя он в охране держать не будет.
Она стоит, выпрямившись во весь рост и положив руку на перила. В позе, в повороте головы, в блеске глаз — неукротимость и готовность к борьбе. Здесь она в своей стихии. Потрясающая женщина, я такой еще не встречал. Может быть, девушки-военнослужащие чем-то ее напоминали; но, когда началась война, их осталось немного, и те, что остались, все больше льнули к голубоглазым красавчикам, особенно к офицерам. Представляю себе: двадцатилетняя Алике в военной форме, на плече «узи» — берегитесь, арабы!
Не в силах противиться этому желанию, я сжимаю ее руку и говорю:
— Алике, тебе когда-нибудь говорили, что ты удивительная?
— Не жми так, мне больно.
— Извини. Так что там произошло?
— Все проще, чем ты думаешь. Никаких тайных чар, никакого гипноза по телефону — просто знание местных реалий того порядка, который мужчины именуют «сплетнями». Много-много лет назад у Риты Хам-фриз был любовник. В то время она была просто красотка: ноги из ушей и волосы цвета воронова крыла. Отец ее перед войной приплыл с Мальты и устроился на сахарный завод Тейта и Лайла. Жили они на задворках Грэнби-стрит. В шестнадцать лет она вышла замуж за Гарри Хамфриза, портового рабочего, грубого детину, который каждую субботу напивался и колотил жену почем зря. Через несколько лет он ей до смерти надоел. Помнишь адвоката по имени Кевин Вонг, он был у нас на поминках?
— Конечно.
— Так вот, Рита убиралась у него в офисе. И от него забеременела. Было это в шестьдесят третьем, Брайан тогда был еще совсем малышом. У Кевина, разумеется, были жена и дети, и Рита просто не знала, что делать. Кевин — наполовину китаец, и она понимала, что ребенок, скорее всего, родится узкоглазым — и тогда Гарри сразу все поймет. Убить, может, и не убьет, а вот покалечит запросто. И тогда Кевин пошел к моему отцу и попросил помочь.
— То есть как помочь?
— В то время аборты были запрещены.
— И он…
— Да.
— Ага. Понимаю. И вы с Сэмом знаете эту историю?
— Только я знаю. Сэм — нет.
— Откуда?
— Несколько лет назад Рита приводила Флорис, сводную сестру Брайана, к Мел в центр планирования семьи. И рассказала ей, а Мел пересказала мне.
— Почему же Мел не поделилась этой историей с мужем?
— Знаешь, Джозеф, мы свои женские секреты предпочитаем держать при себе.
— И что было с Ритой дальше?
— В конце концов, уже ближе к сорока годам, она ушла от Гарри к одному парню, содержателю клуба для моряков из Тринидада. Флорис — его дочь. С ним она живет до сих пор и, кажется, счастлива. По крайней мере, надеюсь, что она счастлива. Время от времени встречаю ее на улице. Знаешь, она до сих пор неплохо выглядит.
Мы неторопливо идем по улице. Становится все жарче: я вижу, как по шее у Алике стекает капля пота, и замечаю, что ее золотая цепочка прилипла к коже. Да и я сам исхожу потом — вся рубашка мокрая. Соленый запах моря смешивается с мускусным запахом духов Алике. Жарко и душно; похоже, будет гроза.
— А грецкие орехи?
— Видишь ли, — широко улыбаясь, начинает Алике, — когда ты назвал имя этого парня — Ричи Сил-вестер, — мне сразу послышалось что-то знакомое.
Я начала перебирать в памяти всех клиентов Сэма, но никак не могла вспомнить, кто это. И вдруг сообразила: я и вправду о нем слышала, только не от Сэма, а от отца. Много лет назад, когда я училась в Оксфорде и приехала домой на Рождество, в самую рождественскую ночь отца вызвали в семью Силвестеров. Ричи тогда было десять лет. Их мать принесла на Рождество пакет грецких орехов, а старший брат Ричи возьми да и скажи: «Что, слабо тебе такой орех в задницу засунуть?» И что же ты думаешь? Этот придурок малолетний берет орех и засовывает его себе в задницу! Да так глубоко, что пришлось щипцами вынимать! Бедный папа вернулся домой весь в крови и в дерьме. Ругался страшно. А мы с Сэмом чуть животы себе не надорвали. С тех пор Ричи еще долго дразнили «орехом в шоколаде».
— Господи боже ты мой!
— Ага. И как только я это вспомнила, сразу сказала себе: попался! Теперь ты мой, голубчик!
— Да, он сразу понял, что ты знаешь, это было на лице написано.
— У этих людей все на лице написано. И у Ричи, и у тех девок, и у дебила со свастикой на роже. Лицо — это все, что у них есть. И потерять лицо для такого человека смерти подобно. Помни об этом, и сможешь иметь с ними дело.
— Хочешь выпить?
— Почему бы и нет?
Мы входим в бар в «Лицее», и я заказываю пару бокалов вина, а потом добавляю, подмигнув ей:
— И принесите орехов.
— Вообще-то я орехи терпеть не могу. У вас оливки есть?
— Отметишь нашу удачу тостом?
— За твой отель, — провозглашает она.
— Точно. И будь проклят любой, кто станет у нас на пути!
— Будь он проклят и пусть катится к черту! — И она отправляет в рот оливку.
— Алике, ты в самом деле удивительная. Я таких никогда не встречал.
— Спасибо.
— Думаешь как мужчина, говоришь как мужчина. Не интересуешься всей этой чепухой, по которой женщины с ума сходят.
— Например?
— Ну, знаешь, подходят ли туфли к сумочке, ах, что же делать с волосами, где найти такой крем, от которого буду выглядеть лет на двадцать… Всякая такая фигня.
— Крем, говоришь? — Она отбрасывает назад прядь волос, и глаза ее вспыхивают так, что, кажется, способны осветить целый стадион.
Но я, дурак, гну свою линию.
— Ну да, вся эта косметика. Пудра, тени, кремы какие-то дурацкие… Покрывать лицо пятью слоями штукатурки, чтобы казаться моложе, — по-моему, полный идиотизм. Чем плохо выглядеть на свой возраст?
— Чем плохо? Чем плохо, ты спрашиваешь? — Она обвиняюще тыкает в меня соломинкой для коктейля с нанизанной на нее оливкой. — Во-первых, когда Мировой Конгресс Мужчин соберется и примет решение считать морщинистых старух более привлекательными, чем молоденьких девочек без морщин, вот тогда, может быть — может быть, — мы продолжим разговор о том, как здорово выглядеть на свой возраст. Договорились? И во-вторых: знаешь, сколько Сэм заплатил за свою квартиру, которая тебе так понравилась? Знаешь, сколько мне стоил дом во Франции? Знаешь, откуда мы берем десять тысяч фунтов в год на благотворительные цели? Задавался когда-нибудь таким вопросом? Нет? Так я тебе объясню. Все это мы получили благодаря продаже крема — одного из тех самых дурацких кремов, которые тебя так раздражают. Производство этого дурацкого крема сперва наладил мой дед в Германии. Потом мама, покидая Германию с киндертранспортом, вывезла несколько пузырьков этого дурацкого крема на себе. А потом мой отец возродил это дело из ничего. Так что, если не знаешь, о чем говоришь, лучше молчи.
