Мария фон Трапп - Звуки музыки
Оба джентльмена были неумолимы, один из них решительно сказал:
— Вы должны остановить всю деятельность здесь и на ферме. Вы вызываетесь во вторник в главный офис на Монтпилиер для слушания вашего дела.
С долгим, полным сочувствия взглядом, мистер Стил, плотник, выскользнул. Была суббота, и до вторника оставалось еще много времени. Много времени, чтобы думать и жалеть.
В главном офисе в Монтпилиере мне сообщили, что в связи с тем, что я преднамеренно нарушила закон, параграф такой-то и такой-то, я приговариваюсь к штрафу в десять тысяч долларов наличными и тюремному заключению сроком на один год. Что я могу сказать в свою защиту?
Несмотря на то, что мой английский, в соответствии с моей собственной оценкой, был вполне подходящим для большинства случаев, он, к сожалению, становился все хуже и хуже, когда я волновалась, а именно так сейчас и было. Кто мог одолжить мне десять тысяч долларов для уплаты штрафа? Возьмет ли когда-нибудь нас обратно «Коламбия Консертс» после года тюрьмы? И что скажет моя семья, Фредди Шенг, Дринкеры, и все остальные наши друзья? У меня разгулялось воображение. Чем больше я старалась говорить спокойно и сдержанно, тем больше запиналась и заикалась. Я попыталась объяснить, что непреднамеренно нарушила закон.
— И, джентльмены, — сказала я, — я не могу отбыть весь свой срок сразу. Не разрешите ли вы мне сделать это по частям? Полгода я буду должна зарабатывать деньги для выплаты штрафа. А другие полгода я могу провести в тюрьме. Думаю, я могла бы сделать это за два года.
После этой героической речи я была измучена. Одна-единственная слеза выкатилась из моего правого глаза и медленно скатилась мне на нос, и я ничего не могла с этим поделать.
Неизвестно, что повлияло на джентльменов: эта слеза или выражение моего лица. Они удалились на мгновение, и когда снова вошли в комнату, то были совершенно другими. Я могла расслабиться и не волноваться, и все должно было уладиться. Они увидели, что я не хочу обмануть правительство, и поэтому сегодня после полудня они могли бы подняться на Льюс-Хилл для повторного исследования. Я могла отправиться вперед.
Они приехали и были очень человечны. Мы показали им все, и дом и лагерь, и объяснили назначение каждой постройки. Было время ужина, и мы попросили их остаться на австрийскую еду — гуляш с пивом и яблочный пирог. Когда они убедились, что здесь действительно не было ничего нечестного запутанного, они перестали быть ужасно официальными и стали очень дружелюбными. На следующее утро мы могли продолжать свою работу, и мне не нужно было ни отправляться в тюрьму, ни платить штраф. Но джентльмены вместе с нами прочли ту брошюру Министерства военной промышленности, чтобы избежать дальнейших недоразумений.
Наши мальчики благополучно прибыли в Европу. Между тем настал замечательный семейный праздник: первое причастие Иоганнеса. Ему было только пять, но еще с младенческих дней он вместе с нами присутствовал на Священной Мессе по утрам, и со дня на день должен был настать грустный момент, когда Иоганнес должен был остаться единственным кто не получил Благословенного Хлеба. Он начал просить об этом с трех лет. Когда ему сказали, что он должен подождать до тех пор, пока не будет в состоянии совершить настоящую жертву, чтобы продемонстрировать свою искреннюю любовь, он пожелал узнать, что такое жертва.
— Сделай что-нибудь, что тебе не хочется делать, например, съешь без криков свой шпинат, — охотно объяснила ему Лорли. — Или не делай чего-то, что тебе хочется сделать, например, оставь мне те конфеты.
И маленький мальчишка пошел по пути совершенствования, пытаясь обуздать свои симпатии и антипатии. Когда на ферме была устроена маленькая церковь, добавилось новое испытание. Каждую субботу, вечером, вся семья сидела снаружи на скамейке, пока один за другим все входили внутрь, на исповедь, а Иоганнесу всегда говорили, чтобы он сидел спокойно и молчал, так как он еще маленький. Но теперь настал великий день. Он знал все, что ему полагалось знать, и проявил добрую волю в течение длительного периода времени, и епископ дал разрешение на его первое Священное причастие в день праздника тела Христова. Предыдущим вечером Иоганнес в первый раз отправился в церковь на исповедь. От этого он не мог удержаться.
— Сейчас моя очередь, — и при слове «моя» от стукнул себя в маленькую грудь. — Сейчас моя очередь. Теперь я иду! — он кричал на весь дом.
На следующее утро он стоял на коленях в красной сутане для мальчиков и стихаре у ступенек алтаря, держа в руках зажженую свечу, чтобы впустить в свое юное сердце своего Господина и Учителя. Позже, за завтраком, сияющий, счастливый мальчик сидел на почетном месте, а его тарелка была украшена цветами и усыпана маленькими подарками.
Это случилось всего за две недели до того, как нужно было открывать лагерь. Ни один дом еще не был закончен. Вся семья лихорадочно работала. Кровати были обещаны одним магазином в Бостоне, оборудование для кухни — магазином в Нью-Йорке, но ничего еще не пришло. Мы снова жили надеждой.
Дождливым утром мы собрались на лагерной кухне на семейный совет по поводу проржавевших армейских печек и жирного и грязного цементного пола, потрескавшегося во многих местах. Кухня была больным местом лагеря. Краска шелушилась на унылых, оловянного цвета стенах. Она была совершенно пуста, если не считать этих огромных печей и нескольких скамеек, на которые мы уселись. Мы не смотрели с особой надеждой на это утро. Мы все занимались покраской, и можно было легко сказать, кто красил красный пол в церкви, или белые подоконники в некоторых залах, или зеленые коробки под цветы. Со своих мест мы возмущенно оглядывали кухню, когда дверь отворилась, и один из рабочих сказал:
— Тут кто-то хочет повидать вас.
Хорошо одетый красивый человек средних лет приподнял шляпу и после бодрого «доброе утро всем», сказал:
— Не могли бы вы сообщить обо мне баронессе?
Боже — управляющий лагеря! Это лагерная кухня была последним местом в мире, где я хотела бы встретить его, но вот был он, а вот я, и в таком наряде. Слишком поздно. Драгоценный джентльмен, от которого, как мне сказали, должен был зависеть полный успех нашего предприятия, уже был здесь. Оставалось только надеяться на лучшее, на его воображение, на его чувство юмора — в конце концов, идет война, а лагерь нужно закончить в течение десяти дней, потому что это необходимо.
Я отважно выступила вперед чтобы приветствовать и представить его. Он чрезвычайно любезно воспринял мои извиняющиеся замечания и сказал:
— Ничего, не беспокойтесь. Не будете ли вы добры показать мне сейчас лагерь?
