Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар
Вот вам история болезни, вот справка от врача! Хлоп на стол, покрытый красной бархатной скатертью.
Видишь, она знала, как с ними разговаривать. А я не знал.
На что решилась! На какой позор! К врачу стеснялась пойти, чуть не померла… А тут разделась, можно сказать, прилюдно. Нате, смотрите!
И вдруг они как-то все отпали. Как пиявки — когда досыта крови насосутся. Быстренько объявили выговор с занесением… И все.
Анна была беспартийная. Ее — в роно. А там ведь одни бабы. Как начали они ее на куски рвать, как завизжали! И развратница, и советскую семью разрушила, и какой пример детям, и надо еще опросить учеников, не приставала ли она к ним с неприличиями какими…
Одинокие все, несчастные… Ну и тешились. Она ни словечка не сказала. Стоит, молчит, вроде даже улыбается. Из-за этой ее тихой улыбки у одной заслуженной учительницы истерика сделалась, валерьянкой отпаивали…
Нюта ее защитила. Она боевая баба была. Да и сейчас — ого! Хватит, говорит, критикой заниматься, переходим к самокритике. А то получается, что тут одни святые мощи сидят. Давайте обсудим, кто в школу в нетрезвом виде является, кто под видом сельхозпрактики старшеклассников к тетке в деревню возил — картошку копать, а у кого такая на диво крепкая семья, что аж две жены под одной крышей живут!
Собрание тут же и закрылось. Это она заведующего роно имела в виду. Да он хороший мужик, ну, вышло у него так. Он с фронта привез жену, не походно-полевую, а законную — расписанную, честь по чести. А дома — старая жена и двое детей. Старая-то тоже не очень старая, а новая — совсем девчонка. Я его понимаю. Он, видишь, думал, что его убьют, ну и хотел устроить как-то девочку… Эта — вдова павшего героя, и та — вдова героя, кто там после войны разбирать будет. Ан нет — живой вернулся. У той — двое, у этой — младенец на руках. Куда деваться? Так и живут в одной квартире.
Нюта, она всегда все про всех знала. Вроде и не сплетница, уши у нее, что ли, так устроены… Прямо антенны.
И тут все комом пошло, покатилось… До сих пор в голове путается, как вспомню эти дни. Что сначала было, что потом.
Сначала мы с Машей домой вернулись. Помню, она мне водки налила… Я вообще-то не пью и дома это добро никогда не держу. Заранее, значит, купила. Я выпил. Она помолчала, подождала, пока у меня внутри узел развяжется, душа на место встанет, и говорит такие речи:
— Конечно, мы с тобой разведемся, это дело решенное, и ты женись на Анне Станиславовне. Речам их глупым не верь, никакой это не разврат, это любовь, а в любви человек неповинен и над собой не властен. Квартира эта твоя, от твоей мамы тебе осталась, я всегда знала, что я здесь временный жилец, я ни одного стула не передвинула, ни одной книжки не переставила — все как было, так и есть. Ни менять, ни делить ее не хочу, ты здесь с новой женой будешь жить. Я бы хоть сегодня ушла, долго ли угол снять, но вышло со мной такое, что я теперь не одна и должна о нем тоже думать…
О нем — это о ребенке. Беременна она оказалась. Никак она этого не ожидала, пошла к врачу, думала, болеет, а оказалось — вон что. Там все и поверить не могли, сбежались на нее посмотреть. Против всех законов медицины, против самой человеческой природы! Не может этого быть! А вот оно…
Врачи ее тут же и обнадежили — не выносит она ребеночка, через пару месяцев непременно потеряет, но велели немедленно в больницу ложиться, чтобы в момент выкидыша она на улице где-нибудь не померла.
Машенька и решилась попросить меня, чтобы я, пока она ребенка не потеряла, погодил разводиться. А как все кончится — она сразу уйдет. А если все-таки ребенок родится, то надо же ей куда-то деться. Одна — и есть одна, а с дитем… Думала она, думала — и придумала. Чтобы Анна ко мне переехала, а она с ребенком туда — в ее коммуналку. Только как же она к Анне с такими разговорами пойдет? Неловко. Надо, значит, мне за это дело взяться.
Умница какая. Все задачки решила.
Тут я совсем ума решился. Ах ты господи! Ребенок… И Анна там пытки эти терпит… А я, как дурак, мечусь!
Я Машеньке сказал, что пока разговоров о разводе вести не будем, ложись в больницу и ни о чем плохом не думай. С теми словами и проводил ее на другой день. Вроде как — чего и разводиться, того гляди сама помрешь… Очень я тогда душевный был человек, деликатный!
Постановили они (и в протокол записали) Анну по статье уволить. А поскольку меня-то с работы не сняли, я ее и увольнял, и, конечно, ничего такого не позволил. Ушла она по собственному желанию. Нюта мне в кабинет ее заявление принесла. А сама она уже больше в школе не показывалась.
Я, конечно, Нюту трясу, пристал — прямо с ножом к горлу. Где она, что с ней? А Нюта спокойно так говорит, что Анна видеть меня не хочет, чтобы я все забыл, а она уже забыла. Чтобы не искал и не докучал ей.
Нет, я искал. Домой к ней ходил. Съехала, говорят, куда — не знаем. И в комнатке ее другие люди живут. По школам искал, учительница ведь — должна где-то работать. А того, дурак, не сообразил, что ее, после такого скандала, ни в одну школу не брали. Ее Нюта в библиотеку пристроила, там заведующей была какая-то дальняя родня. У Нюты, знаешь, пол-Москвы — либо родня, либо знакомые.
А тут Маша помирает. Кровотечение у нее открылось неостановимое. Врачи хотели операцию делать. Ребеночка убирать… убивать, значит… А она воспротивилась. Или, говорит, я его рожу, или вместе помрем, вместе веселее… Шутит еще!
Меня вызвали. Проститься. Лежит пластом, ногти уже посинели, и руки поднять не может. И все у меня прощения просит, что воспользовалась моей жалостью и в жены ко мне напросилась. Да когда же это она напросилась! Я ее силой в загс волок!
А я все про Анну думаю. Прямо колею в мозгу протоптал. Одни и те же мысли — по кругу. И понял я, что все это разбирательство, грязь эта… так ее ужаснули, так отравили… Опротивело ей все, и я, и любовь наша, и даже воспоминания о тех днях.
И я смирился. Конечно, тяжело было. Будто крышка гроба надо мной захлопнулась. Пожил, поглядел на белый свет — и хватит. Надо, выходит, терпеть и доживать. Я и стал терпеть.
Потом и думать уже сделалось некогда. Полгода Маша лежала, два раза с того света ее врачи вытаскивали. Родила-таки дочку. Недоношенную, в асфиксии, слабенькую… Но родила!
И тут Нюрка дала нам жизни! А что? Ну, Анной я ее назвал. Этого-то никто не мог мне запретить! Даже Анна…
До двух лет ни одной ночи спокойно не проспала! Вечером притихнет, задремлет… А в час ночи как заорет! И все — до шести, до семи утра. Маша ее носит, укачивает, потом я, потом опять Маша… Ну какие тут могут быть посторонние мысли?
Почти год прошел. Да, зиму и весну Маша в больнице пролежала, летом Нюрка родилась… А осенью, в октябре или в начале ноября, застукал я в укромном уголке десятиклассника одного. Здоровый такой парень, и учился хорошо, и по военному делу был у меня одним из лучших. Стоит, папироску смолит. Я, конечно, сказал все, что думаю по этому поводу.
