Татьяна Туринская - Спроси у зеркала
Дидковский хмыкнул. Не столько удивленно, сколько насмешливо:
— Интересно! И откуда же такая уверенность?
— Если бы ты мог без меня обойтись — уже давным-давно забыл бы ко мне дороженьку. А ты ходишь. Как на работу ходишь. Только без выходных — ты ведь даже в выходные находишь возможность забежать ко мне на часок-другой. Стало быть, нужна я тебе, нужна. Пусть в качестве наложницы, но без меня ты жизни своей не представляешь. Я за эти годы стала частью тебя, дорогой. Ты без меня задохнешься, миленький. Так что не грозись, не напугаешь. Никуда ты меня не отправишь, никуда! А тем более теперь.
Валерий занервничал. Что это с ней? Что эта дрянь себе позволяет?!
— А почему же это теперь тем более? Ты намекаешь, что сегодня все изменилось? Раз посмела открыть рот, посмела со мной спорить — теперь всегда будешь высказывать свое мнение, которое здесь ровным счетом никого не интересует? Ошибаешься, крошка, ах, как ты ошибаешься! Еще раз позволишь себе подобное — и на практике проверишь, нужна ты мне или нет. И без тебя Москва шалавами кишит…
— Москва-то, может, и кишит, — перебила его Кристина. — Очень даже верю. И верю, что ты относишься ко мне, как к шалаве — очень даже верю, ты ведь не устаешь демонстрировать мне это при каждом посещении. Но теперь все изменится. Потому что твоя драгоценная супруга зря свой хлебушек ест. Потому что не она, а я тебе ребеночка рожу. Понял?! Вот куда твои денежки в последнее время улетучиваются! На хорошее питание да на медицинское обследование. Дабы ребеночек родился здоровеньким.
— Что? — задохнулся от возмущения Дидковский. — Что?!! Какой еще ребеночек?! Я тебе устрою ребеночка! Я тебе миллион раз говорил — предохраняйся. Говорил?
— Говорил, — с готовностью подтвердила Кристина. — Говорил. Ну и что это меняет? Я беременна, нравится тебе это или нет. Лично мне так очень нравится!
— Меня меньше всего волнует, что тебе нравится. Я сказал — никаких детей! А дальше сама знаешь, что делать. Деньги привезу завтра, а с проблемами разбирайся сама. Поняла? Я не знаю, как это там у вас делается, но как-то ведь люди избавляются от нежеланных детей. Вот и ты пойдешь проторенной дорожкой. Если, конечно, хочешь остаться при мне.
— О, да, — ехидно подтвердила Кристина. — Я непременно останусь, но не при тебе, а с тобой, непременно! Можешь даже не сомневаться! Только вместе с ребенком. Потому что аборт делать уже поздно — двадцать две недели. А аборты допускаются только до двенадцати, чтоб ты знал!
Все эти недели, хоть двенадцать, хоть двадцать две, были для Дидковского пустым звуком — уж в чем, в чем, а в беременностях он разбирался меньше всего на свете.
— А я сказал — никаких детей! Без моего ведома забеременела — сама и избавляйся. С деньгами помогу.
И, мгновение подумав, тихо, очень тихо, угрожающе добавил:
— Я не шучу…
Кристина вскинулась:
— Я тоже! И если я говорю: 'Ребенок будет', значит, он будет! Ты, Валерочка, никогда не задумывался о том, что я несколько старше тебя? Да, тебе тридцать, а для мужика тридцать лет — сущая молодость, вся жизнь впереди. А мне, к твоему сведению, тридцать четыре! И я, между прочим, женщина! И если я не рожу сейчас, то я вообще никогда не рожу! А ты хотя бы представляешь себе, что такое женщина? Если, конечно, это настоящая женщина, а не твоя замороженная царевна-лягушка. Значит, главное ее предназначение в жизни — дать жизнь другому существу, родить и выкормить, воспитать. Или ты думал, женщины созданы сугубо для того, чтобы дарить сексуальное удовольствие мужикам? О, как это по-мужски! Нет, милый мой, нет! Даже если ты меня бросишь — я все равно рожу этого ребенка! Только ты меня не бросишь. Не сможешь. Больше того — разведешься со своей идеальной женщиной и женишься на мне. Хватит, я терпела четырнадцать лет! Пришло мое время! И я хочу, чтобы наш ребенок родился в законном браке, дабы тебе впоследствии не пришлось усыновлять собственного ребенка!
Дидковский молча прошел в прихожую, обулся и уже практически в дверях вместо прощания крикнул:
— Я все сказал. Решай сама, — и покинул уютное гнездышко на Таллиннской улице.
Кристина беспомощно расплакалась.
Домой Дидковский приехал, как обычно, поздно. Лариса уже лежала в постели и по обыкновению читала. Увидев супруга на пороге спальни, ласково улыбнулась:
— Привет! У тебя все в порядке?
— Да, конечно, — устало ответил Валера и прошел в ванную комнату.
Присел на край ванны, распустил галстук, намотал на ладонь. Размотал. Снова намотал. Господи, ну к чему все эти проблемы, ведь все было так хорошо! А теперь? Что ему делать теперь?! Если уж Кристина позволила себе так говорить с ним, видимо, уже приняла окончательное решение. А он что же, выходит, даже права голоса не имеет? Да что она себе позволяет, дрянь такая?!
А вдруг и правда уедет в свой Воронеж? Что тогда? Конечно, теперь, в тридцать лет, он уже не так нуждался в ее услугах, как будучи шестнадцатилетним мальчишкой. Да зачем она ему вообще нужна?! Ведь у него же есть Ларочка! Это что же, выходит, он, как последний осел, все эти семь лет таскался к Кристине сугубо по привычке?! Без особой нужды, без желания — просто по банальной привычке?! И все? Все? В таком случае — пусть себе уматывает в Воронеж, и дело с концом. Что он, не проживет без ее услуг, что ли? А проживет?
Галстук то наматывался на руку, то разматывался обратно, каждый раз удерживаемый за самый кончик. В одну сторону — пусть себе едет. В другую — а смогу ли?..
Да, безусловно, у него есть Ларочка. Его любимая, его единственная, его гордость, свет в окошке. Ларочка всегда была рядом. На любом мероприятии, в любом обществе — Ларочка всегда была рядом. Такая ослепительно-красивая, такая стройная, с длинными черными блестящими волосами, смуглая, как будто бы только что, даже лютой зимой, вышла из моря, как Афродита из морской пены — гладенькая, загорелая, сверкающая то ли капельками воды, то ли бриллиантами, то ли внутренним своим светом. Благодаря Ларочке и он сам себе казался красивым. Ладно, пусть не красивым — это уж, конечно, большая натяжка. Но рядом с нею он переставал чувствовать себя уродом. Довольно странно и нелепо, ведь по идее рядом с красивым некрасивое кажется безобразным. Но он все равно чувствовал себя рядом с женой пусть не первым красавцем Москвы и московской области, но по крайней мере он чувствовал себя ровней со всеми остальными людьми. На пьедестале была только очаровательная миссис Дидковская, все остальное человечество уютно расположилось у ее ног и сравнялось: не было среди них красивых, потому что невозможно быть красивым рядом с совершенством; но не было и некрасивых, потому что даже самый уродливый человек под светом ее красоты, волнами стекающим с нее, становился красивее, чем он даже мог мечтать. И плечи Дидковского расправлялись от гордости за Ларочку, за то, что она не чья-нибудь супруга, а его собственное достояние. И уже так естественно и даже почти шикарно на Валерии сидел новый дорогущий смокинг, уже не казались его плечи несоразмерно узкими, а вся фигура уродливо худой и нескладной.
