Шёпот ветра (СИ) - Заушицына Ольга

Жаль, что с мыслями такое не прокатывало.

Все эти дни, что Паша находился в реанимации, я размышляла о собственной жизни и совершенных ошибках. От смерти родителей до Пашкиного ранения. Картинка вырисовывалась не то чтобы оптимистичная. Получалось, что если исключить существование Катерины Сватовой в корне, у моих близких могла сложиться вполне себе отличная судьба.

Не будь меня, папа с мамой не разбились бы. Не будь меня, Милана не выстрелила бы в Пашу. Не будь меня…

— Привет! — Пашкина мама аккуратно притворила металлопластиковую дверь реанимационной и широко улыбнулась мне.

— Здравствуйте! Есть хорошие новости? — расправив плечи, осторожно спросила я.

Обычно родители Краснова выходили оттуда в менее радужном настроении. Особенно в первые дни, когда Пашу сильно лихорадило, и врачи то и дело назначали ему всё новые и новые препараты…

— Очень хорошие! С завтрашнего дня Павлика переводят в общую палату, — не переставая улыбаться, воодушевленно ответила теть Галя. — Врачи дают отличные прогнозы. Сказали, что с такими темпами послеоперационный период может значительно сократиться.

— Здорово! — несмотря на отупляющее действие успокоительных, искренне обрадовалась я. Внутри слабо шевельнулись чувства. То ли облегчение, то ли счастье. Так сразу и не разберешь.

— А у тебя как дела? — пытаясь заглянуть мне в глаза, спросила женщина.

Я мгновенно уставилась на свои новенькие тапочки с плюшевыми зайцами и бросила уже привычное «нормально». Подумав, нерешительно добавила:

— Вот, выписывают завтра.

Всё-таки не хотелось обидеть тетю Галю своей замкнутостью. Ей и без меня проблем доставало. А тут ещё бывшая подружка сына со своими закидонами… От мыслей о «бывшей» в душе что-то вновь всколыхнулось. Словно мимолетный сполох. Запылало и тут же угасло.

— О, так это же отлично! — женщина опустилась на скамейку рядом со мной и бережно взяла меня за руку. — Честно говоря, мне кажется, что те лекарства, которые тебе назначили… плохо на тебя влияют. Ты сама на себя не похожа, Кать.

— Это всё успокоительные, — я скосила взгляд, исподволь разглядывая чужую ладонь, что ободряюще сжимала мои пальцы. Теплая, нежная, будто мамина. — После того, как Пашу… В общем, мне после травмы вредно волноваться.

— Он опять спрашивал о тебе, — Галина Николаевна в упор посмотрела на меня, однако я по-прежнему продолжала пялиться на тапки и делать вид, что не замечаю её попыток выйти со мной «на контакт».

— Ясно, — тихо обронила я, не найдя ничего лучшего для ответа.

Женщина тяжело вздохнула и ласково погладила костяшки на моей руке:

— Я не знаю, что между вами произошло… Но поверь, любые обиды и недомолвки можно решить с помощью обычного разговора. Вам нужно просто поговорить, Кать. И все наладиться. Я уверенна.

А я вот была уверенна абсолютно в противоположном. Вряд ли Паша так легко простит меня. Если вообще простит…

— Ну, так что? Может, зайдешь? — продолжала наседать Пашкина родительница.

— Давайте лучше завтра, — я выдавила из себя фальшиво улыбку и осторожно высвободила руку. — К тому же, мне уже на укол пора. Не то снова ругать будут. Сегодняшняя медсестра ужас, какая строгая.

Я поднялась и, скомкано попрощавшись, направилась в свою палату — собирать вещи. Лгать у меня по-прежнему получалось неплохо.

Две недели спустя…

Мир понемногу становился резким и обретал вкус. Я опять могла жить. Могла улыбаться Маринкиным шуткам и Лизкиным нравоучениям. Высыпаться. Радоваться чему-то простому. И думать о Паше не шестьдесят секунд в минуту, а где-то тридцать…

После выписки из травматологии и отказа от успокоительного, моя реальность внезапно перевернулась. Может, это случилось и раньше, но из-за лекарств, всю мочь катастрофы я смогла осознать лишь стоя в одиночестве посреди нашей с Лизой комнаты с расстегнутой сумкой у ног.

Наверное, что-то подобное я испытывала после гибели родителей. Когда от невообразимой силы горя тебя буквально выворачивает наизнанку. Дробит, словно в мясорубке. И ты больше не чувствуешь себя целым. Ты — это какая-то неоднородная масса из апатии, слез, уныния и примитивных желаний. Это гадко, неприятно и действительно тяжело. Но если рядом с тобой есть любящие люди — ты выкарабкаешься.

К счастью, у меня такие люди были.

Да, своим нынешним состоянием я обязана именно подругам. Девчонки постоянно тормошили, развлекали или (чаще всего) допекали меня всякой ерундой, не давая впасть в такую желанную депрессию. Даже когда мне стало значительно лучше, и я по сложившейся традиции решила отправиться на летние каникулы в свой родной город, эти доставучие особы увязались следом…

— Моськин-Матроскин, ты что, всё это время меня караулил? — я затянула потуже пояс вафельного халата и с удивлением посмотрела на полосатого друга, который, словно сторожевой пес, поджидал меня у двери в ванную. — А еще говорят, что собаки преданнее котов. Ничегошеньки они не понимают. Скажи, Моськин? — я подхватила бывшего питомца на руки и, под его громкое тарахтение, прошлепала в выделенную нам с Лизой спальню.

В комнате пахло старой мебелью и спелыми абрикосами. Матроскин тут же спрыгнул с моих рук и забрался на широкий подоконник, высматривая на зеленых ветвях птиц.

Из открытого окна донесся звонкий Маринкин голос:

— Вот такие пироги, теть Глаш. А потом эту психованную прямо там, на месте, и повязали!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Заслышав, о чем именно болтает подруга я, не сдержавшись, закатила глаза. Опять Булкина за свое. То есть, за мое. Мало ей общаги, так она и здесь решила посплетничать. Не знаю почему, но Маринке жутко нравилось рассказывать о той страшной июньской ночи, которую я предпочла бы навсегда забыть. Меня, по сей день, бросало в холодный пот, стоило вспомнить Пашин угасающий взгляд и его залитую кровью одежду…

— Ой, что творится! Страшно жить! — заохала в ответ Галифа Семеновна. — И что ж её, посадят теперь?

— Да её без суда и следствия сразу в дурку определили! Наверняка папочка отмазал! Он у нее знаете кто?

«Ну, Булкина! Трепло!» — я сердито стянула с волос полотенце и принялась искать в своей дорожной сумке фен и расческу. В мой родной город мы прибыли только нынешним утром и разобрать чемоданы ещё толком не успели.

— Дела-дела! — опять громко запричитала пожилая женщина. — А парень-то? Выжил?

— Выжил…

Рев фена заглушил навязанный разговор. Котяра недовольно зыркнул на меня, а потом, потянувшись, сиганул с подоконника на дерево. Я только головой покачала. Сколько лет прошло, а он такой же.

Матроскина я знала ещё котенком. Тогда он точно так же бросал на меня испепеляющие взгляды, стоило включить пылесос или фен, и гонял по дому полосатой ракетой. С тех пор изменилось только одно — дом. После гибели родителей, кота пришлось отдать Галифе Семеновне — когда-то закадычной подруге моей бабушки. У Лины была аллергия на котов, а взять его с собой в общагу я никак не могла. Вот так мой Моськин и прижился у чужой женщины. А вместе с ним и я.

К тете Глаше я регулярно наведывалась два раза в год. Матроскина проведать. Ну, и маму с папой навестить.

— Эй, Кать! Катька! — послышался Маринкин ор, стоило выдернуть шнур из розетки.

— Чего тебе? — недовольно отозвалась я.

И этот человек ещё клялся, что будет вести себя скромно и сдержанно?! Да она орет так, что её весь поселок слышит!

— Купишь в городе пару плиток шоколада?! Я хочу угостить Галифу Семеновну брауни.

— Ну что ты, Мариночка! Не стоит из-за меня суетиться, — попыталась отвертеться женщина. Но разве от Булкиной отвертишься?

— Не скромничайте теть Глаш! Один раз живем!

А я что говорила? В этом вся Маринка: если уж втемяшит себе что-то в голову — не угомонится до тех пор, пока не осуществит задуманное.

— Кать, ты запомнила: две плитки черного шоколада, какао, масло и пакетик разрыхлителя!