Рут Харрис - Последние романтики
– Я думаю, что с этой вечеринкой надо заканчивать, – решил Ким. – Давайте еще выпьем водки и поищем что-нибудь более демократичное.
Николь согласилась, и они ушли в тот момент, когда несколько гостей, накачавшись водкой, начали шумную пляску с саблями, обнажив настоящие клинки. Николь и Ким бродили по городу, рассказывали друг другу о себе. Ким с любовью говорил об отце и с обожанием о матери, которая умерла, когда ему было девять лет. Он рассказывал о своем детстве: о лете в штате Мен, о прелестях рыбалки, о пресноводной красной рыбе в озере Мусхед, о скольжении на каноэ по зеркальным водам Аллагаша. Рассказывал он и о теперешней работе журналиста, и о своей мечте стать известным писателем, о том, как он оставил колледж, чтобы добровольцем вступить в американские экспедиционные силы; но когда она спросила о его легкой хромоте, он ничего не ответил.
Николь рассказывала о том, что отец ее был настоящим джентльменом, жившим на фамильный доход, ни дня не работавшим: он был увлеченный спортом человек, научивший ее охотиться и ловить рыбу, и склонный к филантропии. Мать же ее была религиозной и строгой женщиной. Впервые, как Николь рассказывала Киму, талант модельера она обнаружила у себя, когда украшала шляпки матери вуалью и перьями, а подруги матери попросили ее сделать для них такие же. Рассказала о недовольстве родителей, когда собралась заняться торговлей, и о том, какое неодобрение она могла вызвать, открывая модный магазин в Биаритце, где они проводили сезон. Она рассказывала о своей мечте стать единственным модным художником в Париже, делающим современную одежду. До сих пор еще никто не создал одежды, подходящей для раскрепощенных войною женщин. Все известные модельеры – мужчины, созданных платьев они сами не носят, и поэтому не могут знать, что является для женщин важным в одежде.
Все, о чем они рассказывали, больше открывало их друг другу, шаг за шагом увеличивая доверие.
Но было и то, о чем они умолчали. Ким не рассказал о своей помолвке с Салли Кашман и о больших свадебных торжествах, намеченных на Рождество; о том, что уже разосланы приглашения. Николь не рассказала о Кирилле, который был ее любовником и лучшим другом и ссудил ее деньгами, чтобы начать дело в Биаритце, а потом и в Париже. Он писал ей из Америки о том, что не может дождаться конца войны, чтобы скорее вновь увидеться с ней. Слишком быстро развивались чувства Кима и Николь, чтобы рассказать обо всех личных подробностях.
В четыре утра они оказались в Халле на большом городском рынке, где уже шевелились торговцы, привезшие сюда свежие продукты со всех уголков Франции. Над чашками с луковым супом, в котором плавали полоски расплавленного сыра, они признались друг другу в том, чего оба не хотели – чтобы день закончился. Очарование, поразившее их этим утром, сохранялось, и они по-прежнему находились под обаянием друг друга. Они стали слишком близки, чтобы просто расстаться.
– Я живу в настоящей трущобе, – сказал Ким. – В гостинице около Меделина, мало чем отличающейся от Дома приезжих, мне неловко было бы вас туда пригласить.
– А я живу в Иль-сен-Луи, мы можем пойти туда прямо сейчас. – И они пошли по Парижу, над которым уже вставал рассвет. Они двигались порознь, не касаясь друг друга и изредка переговариваясь. Сначала они прошли по улице Де-Риволи, затем по правому берегу Сены, до перекрестка Луи-Филиппа около моста. Тут Николь невольно задрожала от холода, и Ким снял пиджак и набросил ей на плечи. Затем, словно движимые импульсом, которому трудно противостоять, они взялись за руки и так в молчании прошли до дома Николь на улице Де-Бретонвильер. Около двери ее квартиры они вдруг крепко обнялись и прижались друг к другу, дав волю чувствам, которые сдерживали целую ночь, и впервые поцеловались. Потом, оторвавшись друг от друга, ощущая вкус поцелуя на губах, они вошли в дом.
Из квартиры Николь, расположенной на третьем этаже, были видны вершины деревьев в саду, а позади них – река. Украшение квартиры – высокие окна с балконами – пропускали солнечный свет, отраженный от слегка игравших под лучами вод Сены. Жилая комната целый день была залита золотистым светом; на закате он становился абрикосовым, а позднее – темно-красным. Стены комнаты, покрытые блестящим кремовым лаком, усиливали красоту вечерней и утренней зари.
– Какой прекрасный вид, – сказал Ким. – Как будто плывешь в лодке прямо в центре города.
– Я сняла эту квартиру как раз из-за этого вида и обилия света, – подтвердила его слова Николь. – Я люблю солнечный свет, не могу без него жить. Мебель, конечно, немного портит комнату.
– Это верно, – сказал Ким, садясь на неудобный диван в стиле позднего ампира с резной позолоченной спинкой, упиравшейся ему в шею, когда он пытался откинуться. Старые стулья, обитые и с бахромой, другие вещи в стиле «псевдо-Луи», конечно, остались здесь от кого-то, так же как огромный дубовый стол, казалось, весивший тысячу фунтов и слишком большой для этой комнаты.
– Чья это мебель? Не может быть, чтобы ваша.
– Домовладельца, – рассмеялась Николь. – Единственное, что я могу сказать в ее пользу, – это то, что она дешевая. Я пока что ничего большего не могу себе позволить. Все деньги уходят на мое дело, я мало что трачу на себя. Моим родителям дело мое не нравится, они не присылают мне ни пенни. Я надеюсь только на себя. Но не в этом дело. Я ведь здесь только сплю и переодеваюсь, а целыми днями я в магазине.
– Это напоминает мне многие квартиры в поселке Гринвич. Я думаю, что меблированные комнаты везде одинаковы. Во всяком случае, начинать в бедности – почетное дело для творческих личностей, я это одобряю. – Он не рассказал Николь, что его отец – известный юрист, имеющий собственную фирму и большие связи на Уоллстрите, и что его семья, едва ли богатая по меркам Гулдов и Вандербильдов, все же была довольно состоятельной, чтобы посылать его в частные школы в Йеле, где учился в свое время и его отец.
– Когда-нибудь я стану богатым и известным, но для меня много значат не сами деньги, а свобода, которую они дают. Я хочу стать богатым, чтобы писать, как я хочу, ни слова не меняя кому-то в угоду.
– Когда-нибудь вы будете богатым и знаменитым. У вас есть талант. Такие вещи я чувствую, – сказала Николь. Ее слова повторяли слова Гюса Леггетта. Даже люди, которые знали Кима не очень хорошо, ощущали в нем что-то особенное – он был озарен каким-то внутренним светом.
– Но сейчас я не богат и не знаменит. А это важно для вас? – спросил он. Он вспомнил: человек в «роллс-ройсе», герцог Меллани, а еще он слышал, как хозяйка говорила про великого князя Кирилла.
– Нет, не важно, – ответила Николь, и потом они не могли вспомнить, как очутились в объятиях друг друга, все остальное ничего не значило.
