Опекун - Виктория Лукьянова
– Доброе утро. Идемте.
Я молчу, игнорируя ее приветствие. Поднимаюсь с бархатной скамьи, которая стоит у кровати и плетусь за домработницей, не зная, что меня ждет.
В итоге все оказывается не так уж плохо, как я сначала подумала.
Меня кормят. Очень-очень вкусно. Я наедаюсь до отвала, за это время Татьяна Федоровна (так зовут Питбуля) рассказывает про дом, интересуется моим мнением относительно завтрака, сообщает, что будет на обед и в конце задает вопрос, от которого я удивленно смотрю на домработницу, опуская вилку.
– Что? – повторяю с набитым ртом.
– Ваши вещи. Напишите, пожалуйста, список тех вещей, которые нужно привезти, – голос ее звучит мелодично, что выглядит уж очень странно. Еще четыре часа назад она была похожа на цепного пса, готового вцепиться в мое горло, если я осмелюсь сказать что-то не так, а теперь чуть ли не ластится как кошка.
– Я не понимаю.
Татьяна Федоровна кивает и останавливается напротив меня. Складывает руки перед собой, и я фиксирую все внимание на ее длинных жестких пальцах, которые напряжены. Поднимаю взгляд на лицо – на нем добрая улыбка. Лжёт. А я чуть не попалась. Дура!
Кусок в горле застревает. Быстро запиваю водой, проталкивая еду.
– Вы будете…
– Ты будешь здесь жить.
Его голос словно тесак вонзается в позвонки. Я леденею от ужаса и жалею, что до этого момента даже не поинтересовалась, дома ли опекун или уехал. Да и она молчала, явно пуская мне пыль в глаза!
Не оборачиваюсь. Зато вижу, как меняется лицо домработницы. Теперь она – верный Питбуль, готовый вырвать мой язык, если я посмею пререкаться с боссом.
– Татьяна, проводи нашу гостью ко мне в кабинет, когда она закончит завтракать.
– Хорошо. – Мегера покорно кивает.
Пресмыкается.
Ненавижу.
– Еще что-то, Ян Давидович?
– Да, – каждый звук, вырывающийся из его рта, пугает до жути, но я упрямо смотрю на домработницу, отмечая каждую эмоцию, которая появляется на ее лице. Пока ничего, кроме слепого обожания, удачно замаскированного под деловитое выражение не вижу. – Приготовь мне кофе. Сегодня я работаю дома.
Она кивает, а уголки губ на миг превращаются в улыбку. Неприятная улыбка.
Меня начинает тошнить.
Глава 6
Я стою перед дверьми в кабинет, куда меня проводила домработница и тереблю край футболки. Одежда на мне мятая и несвежая, в подмышках образовались и засохли пятна пота, на животе несколько капель рвоты, которые я безуспешно пыталась отмыть малом. Я бы приняла душ, но переодеться не во что. После разговора с Питбулем разрастается сомнение, что меня отпустят домой. Опекун уже решил мою судьбу, мне лишь остается выслушать условия.
Буду ли я спорить? Скорее всего.
Выиграю ли я спор? Нет.
Выдохнув, стучу и не жду приглашения. Просто вхожу. Дверь не закрыта.
Здесь светло, что странно. В остальной части дома немного мрачно: много камня, дерева и бетона. Пещера есть пещера, а кабинет опекуна отличается. Высокие окна, через которые льется свет. Широкий стол из светлого дерева, шкафы с книгами. Много книг. Очень-очень. Я, наверное, не перечитала и десятой части от того количества, которое книги занимают на полках. И пока я хлопаю ресницами, рассматривая кабинет, до меня доносится голос опекуна. Он стоит за спиной.
– Проходи.
Я вздрагиваю от неожиданности и подпрыгиваю, будто пойманный на месте преступления воришка. Отскакиваю, пропуская его вперед. Ошалело смотрю на человека, которого ненавижу всем сердцем, и который так легко проходит мимо.
За семь лет, пока длится его опека надо мной и бизнесом семьи, мы не стояли так близко друг к другу. А теперь за неполный день на расстоянии вытянутой руки – дважды.
Прикусив губу, чтобы не выпалить свое возмущение, на которое по факту не имею права, покорно следую за ним, готовясь к обороне.
Смотрю ему в спину. Кажется, это скоро войдет в привычку – вот так следовать по пятам и разглядывать плечи, обтянутые светло-серой тканью рубашки и прямую спину.
Опекун приближается к столу и, обернувшись, указывает на стул. Видимо, туда я должна сесть, но ноги против воли останавливаются в полуметре от стула и я замираю, разглядывая опекуна. Он хмурится, расценивая это как жест неповиновения, и повторяет:
– Садись.
Делаю пару шагов и плюхаюсь. Несмотря на всепоглощающую ненависть, я его боюсь. Для меня опекун всегда был тем, кого ребенок старается избегать. Вот я избегала и видела его так редко, что не могла считать частью семьи. А ведь он был той самой частью, самой мрачной и самой неродной.
Опекун, то есть Ян Давидович Нармаев был сводным братом моей матери и тем, кому безоговорочно доверял мой отец. Они считали его идеальным кандидатом, я считала его своей главной проблемой. Смерть родителей принесла мне лишь бесконечное горе, а его вечно недовольный взгляд и команды, заставляющие трястись от страха, только усугубляли положение.
Мы ненавидели друг друга.
Он занимает место напротив – в хозяйском кресле. Немного разворачивает кресло – это чтобы меня не видеть. Я морщусь, но держусь. Не стоит кусаться, пока все не выясню. Смотрю на опекуна, подавляя желание отвернуться. Он похож на моего директора в школе, и я бывала в кабинете директора раза три каждый учебный год. Но причина была иной. Обычно меня хвалили, холили и лелеяли, лишь бы наследница богатой семьи ни в чем не нуждалась, а деньги продолжали поступать. Ведь опекун обеспокоился тем, чтобы школа получала благотворительные взносы, а я оставалась анонимной (по большей части) ученицей, на которую почти не обращали внимания.
– Рассказывай.
Порой мне кажется, что опекуну не хватает словарного запаса, чтобы общаться как полагается взрослому образованному, учитывая библиотеку за моей спиной, человеку. Он чеканит каждое слово, словно оно дается с трудом, и опекун предпочел бы вовсе молчать. Заниматься разгадкой я не планирую, как и отчитываться. Поэтому упрямо молчу, давясь собственным ядом.
Опекун подается вперед, опускает руки на гладкую столешницу и смотрит теперь на меня.
Сжимаюсь и чувствую, как подступает тошнота. Неужели меня будет мутить каждый раз, когда он так смотрит – словно чертов сканер, от излучения которого вскипают кишки?
– Ну же.
Я складываю руки перед собой, переплетаю их на груди и закрываюсь.
– Эрика.
Вздрагиваю.
Черт, когда он в последний раз называл меня по имени? Не помню. Может, когда я была крошечной и ходила пешком под стол? Может быть, тогда, но после смерти родителей… Никогда.
– Чем быстрее расскажешь, что вчера устроила, тем быстрее уйдешь.
Самое длинное
