Джулия Стоун - Леди Генри
Когда в кабинет вошел Джон Готфрид, новым воспитатель Ричарда, граф, до этой минуты погруженный в мрачные, докучливые думы, выпрямился, крупной рукой отодвинул бумаги, лежащие перед ним на столе, и приветствовал молодого человека.
– Добро пожаловать, мистер Готфрид. Мой старый друг и не менее старый банкир, Шуман, рекомендовал вас. Он мне телеграфировал и сказал множество теплых слов в ваш адрес. Могу заверить, что я уже испытываю к вам симпатию. Шуман – человек скептичный, осторожный и не скор на похвалы.
С этими словами граф поднялся, протягивая Джону руку. Это был высокий человек с сутулыми, словно придавленными грузом плечами. Его бледное изрезанное глубокими морщинами лицо, еще сохраняло замечательную зрелую красоту. Взгляд был проницателен, и в то же время в глазах с восточным разрезом читалось страдание.
Подстриженные волосы начали седеть, но седина придавала графу еще более благородный и величавый вид. Вся его фигура, весь образ сочетался с интерьером кабинета: панели красного дерева и мебель в стиле ампир создавали мрачную атмосферу; но над рабочим столом висел морской пейзаж, выполненный в золотисто-охристых тонах: крупные камни темнели под чистой водой, на лодке сушилась сеть, и рыбак в красном чепце курил трубку, поглядывая на облачко, повисшее над горизонтом.
В вазе стояли гвоздики, и серебряная танцовщица застыла в движении.
– Благодарю вас, граф. Мне приятно слышать такой отзыв. Постараюсь оправдать ваше доверие.
– Прекрасно. Мне необходим человек, такой как вы, мистер Готфрид. Послушайте, что я скажу: вам будет непросто. На вас ляжет тяжелая обязанность. Допускаю, вас поставили в известность о характере молодого человека, воспитателем которого вы будете. Его леность невообразима, грубость переходит всякие границы, а его самого, к несчастью, удовлетворяют такие манеры. Увы! Таков мой сын. Эгоцентричен, нервозен, склонен впадать в бешенство, но, Ричард, бесспорно одаренный мальчик. Моя задача, мистер Готфрид, не дать нравственно погибнуть сыну.
– Понимаю вас, сэр Генри. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь мальчику.
– У этого мальчика было уже четыре воспитателя! Меньше чем за год, вообразите себе такое! Вполне достойные люди, но они не могли примириться с выходками Ричарда.
– Могу ли я применять строгость и иметь на то вашу поддержку?
– О, конечно! Вы можете наказывать его со всей строгостью, если он того заслужит.
– Скажите, сэр Генри, а где сейчас Ричард? Граф позвонил. Через минуту вошел слуга, ранее сопровождавший Джона к владельцу замка. Выяснилось, что маленький граф запер свои комнаты, предварительно расколотив чашку для сливок и фарфоровый умывальник, и сбежал. Но он находится в парке, и садовник присматривает за ним.
– Чем это было вызвано? – нахмурившись спросил граф.
– Мистер Ричард недоволен приездом мистера Готфрида. Он заявил, что не покажется в замке, покуда мистер Готфрид не уедет.
– Вот как! Так пойдите скажите господину Ричарду, что мистер Готфрид не уедет и останется здесь ровно настолько, насколько это будет необходимо!
Джон с любопытством посмотрел на графа. Гнев преобразил его: усталые глаза засверкали; он сдвинул брови, отчего морщины стали глубже. И вдруг в этот миг Джон понял всю тоску графа, силу его сожаления, привязанности к сыну.
День выдался смутным и серым. Ричарда, плачущего и дрожащего, удалось-таки водворить в его комнаты, но маленький граф упрямо твердил, что никого не желает видеть, и в первую очередь – воспитателя. К обеду он так и не вышел. Темнело, воздух наливался синевой, будто в окно, выходящее в сад, кто-то неспешно капал чернила. Анри сегодня обедал вне дома, и за обширным столом, покрытым белой набивной скатертью, Джон сидел в обществе графа Генри. Зажглись лампы, и яркие блики света рассыпались на искривленных боках серебряной супницы и чаш. Пахло мясом и специями. Лакей был расторопен. Его белые перчатки порхали то слева, то справа. Граф обстоятельно расспрашивал Джона о Ланкастере, о годах студенчества в Бэдфорде, о войне. Джону нравился этот зрелый, здравомыслящий человек, его спокойная уверенность, разговор. Лишь однажды, когда речь зашла о семье, на лицо Джона набежала тень. Сквозь большие окна он изредка поглядывал в сад. Бархатные кусты подбежали к самым ступеням; стоило только толкнуть дверь, чтобы очутиться в саду, где лежали фиолетовые сугробы по пояс. Строго высились колонны, и на фоне густо-синего неба Джон отчетливо видел отколотую гриву гипсового льва.
Ричард не появился, и перед пустым прибором остался стоять наполненный желтым соком фужер с гербом.
Потом спустилась ночь. Сад совсем скрылся из виду. Джон долго стоял у окна своей комнаты на третьем этаже. Потом нащупал в темноте стул и сел. Странные образы приходили к нему, он знал, что может повториться нервный приступ, и это снова поможет ему ранним утром распахнуть дверь и увидеть улыбающуюся Вики, без шляпы, в мокрых от росы сандалиях, и сжать ее в объятиях. Поможет вдруг увидеть ее белое тело, крепкие груди, которых он касался дрожащими пальцами; он вновь сможет целовать ее гибкую шею, ключицы, крестик на черном шнурке; перекатывать на языке серебряную серьгу, вдетую в маленькое ухо. И все эти мучительные мгновения ощущать запах ее кожи, запах фиалок и молока, ибо Вики еще дитя… О Боже, сколько раз по ночам в пустой постели он плакал от нежности, и сердце его не слышало рассудка, сердце его было как птица…
Джон смотрел во тьму, где опять шел снег.
Утром, когда Готфрид перед зеркалом заканчивал свой туалет, и готовился выйти к завтраку, ему сообщили, что граф вынужден спешно уехать в Слау по важному делу и желает мистеру Готфриду счастливого утра. Сэр Анри еще не возвратился, а юный граф заперся на ключ в своей спальне и не желает выходить.
– Что ж, в таком случае, я останусь здесь. Распорядитесь, пожалуйста, насчет завтрака, – спокойно сказал Джон.
Наступила вторая половина февраля. Начались оттепели. С утра сиял иней, а к полудню на снег ложилась тончайшая ледяная корка. Джон не торопясь шел по аллее, красивый молодой человек с суровым выражением лица и заложенными в карманы пальто руками. День был чист и на удивление мягок. «Истинно английская погода», – подумал Джон. Хотелось раздеться и подставить плечи под бледное февральское солнце. Главная аллея, длинная и прямая как стена, растворялась в снегу, смешиваясь со сверкающими ветвями дубов. Эта плавность, медлительность солнечного света, неземная краса спящего парка питала Джона, он дышал полной грудью. И когда вспорхнула какая-то птаха, и о подтаявший сугроб застучали капли, Джон вздрогнул и улыбнулся. Он стоял в самом центре старого парка, слушая тишину, биение своего сердца, и ему хотелось громко запеть какую-нибудь величавую, торжественную песню, дышать, промокнуть в синем своде небес, хотелось кому-то отдать свои силы и излить на кого-то нежность.