Обречён любить тебя - Яна Мелевич
В голове — пустота, разум не откликался, а на душе расползалось гадкое болото нечистот. Вроде вышел, фактически свободен. Но снова и снова в голове проигрывало последнее интервью Марата Донского. Перед сотнями людей на многомиллионную аудиторию канала новый мэр Москвы вешал свои напутственные слова. Победа досталась ему легко, никто из конкурентов не смог набрать и половины голосов, а самый главный — снялся с предвыборной гонки.
«Мы все расстроены последними событиями. Для многих из нас Павел Канарейкин — кумир. Человек, поднявшийся из самых низов и ставший олицетворением справедливости. Бизнесмены могут играть честно! Таким запомнили Павла Александровича люди. Я глубоко огорчен и искренне сочувствую семье своего главного соперника. Узнать о предательстве друга, получить известия об аресте сына и выслушивать эти грязные, лживые обвинения. Надеюсь, в скором времени разрешится ситуация с Антоном. Как бы то ни было, каждый родитель защищает своего ребенка. Любой ценой».
Последние два предложения СМИ и блогеры разодрали на клочки, выискивая тройной смысл. Комментаторы под постами строили теории заговора, писали о том, что Марат тонко намекнул на попытки Павла «отмазать» любимого сына от обвинений в кибертерроризме. Никого не волновали факты, достаточно нескольких фейковых статей, затем на свет вышли грязные подробности личной жизни самого Татошки.
Наркотики, нелегальные гонки, штрафы — люди рвали Канарейкина на клочки, а с ним и всю семью.
«Лживая, подлая семейка!».
«Всегда знала, что за большими бабками прячутся продажные шкуры».
«Тасманов крал деньги один? Не верю. Наверняка дружок приложил руку, а потом отправил напарника в тюрягу».
«Почему этот удод возвращается в Россию? Пусть африканские власти казнят его. Таким скотам нечего делать среди нормальных людей».
«Антон Канарейкин — убийца и террорист, его папаша — лгун. Ярослав Тасманов — вор. Все, что надо знать об этой чокнутой семейке».
— Антон?
За дверью тихо поскреблись, однако Канарейкин продолжал молча сидеть. Он слышал шорох, потом Милана, видимо, села под дверью и вновь негромко постучала.
— Пожалуйста, поговори со мной, — тихо попросила она. Кажется, Татошка услышал всхлип или просто разыгралось воображение. — Я хочу услышать твой голос. Мне очень жаль. Во всем произошедшем есть доля и моей вины. Не стоило вообще везти тебя сюда, пытаться изменить.
Канарейкин же вытянул ноги, продолжая свое бессмысленное времяпрепровождение. Внутри будто образовалась плотная корка льда, под которой едва слышно билось сердце и теплилась на черных углях ярость. Медленно, но верно она выжигала в нем остатки былой радости, оставляя после себя лишь пустынное поле без каких-либо признаков живого.
— Знаешь, я все время боялась. А потом старалась отбросить все эмоции и просто ждала. Верила, что ты вернешься, — он просто слушал. Сейчас Антону не хватало сил даже на то, чтобы встать и пойти в душ после бесконечно долгого дня по столице. Да и не хотелось.
Кончики пальцев потянулись к гладкой поверхности, обводя выемку на двери. Через эти сантиметры Татошка будто чувствовал мягкость щеки Миланы.
— У меня скопилась сотня желаний, но ни одно не исполнилось. Звезды просто продолжали падать. В последний раз я попросила у неба тебя, и оно наконец откликнулось, — голос Боярышниковой сорвался на очередной всхлип, заставляющий ледяной панцирь треснуть под напором эмоций.
Антон поднялся и прислонился лбом к двери, почти прикоснувшись к цифровому замку. Оставалось всего-то провести пальцем по панели и открыть замок.
— Если захочешь уйти, я больше не стану донимать тебя. Надеюсь, по возвращению у вас дома все вернется на круги своя. Прости, что была так навязчива. Теперь ты свободен.
Пальцы дрогнули, но не сдвинулись с места. Канарейкин слышал шорох по ту сторону, прерываемый горьким плачем. Он продолжал стоять на месте и сжимать кулаки.
Первый удар почти не вызвал в нем никакой ответной реакции. Затем последовал второй, третий и еще несколько бессмысленных ударов по стенам в молчаливой агонии наедине с самим собой. Задыхаясь от внутренней боли, Антон почти не чувствовал физической. Опухшие костяшки, кровь на пальцах — все стало неважным. Красная нечеткая линия отпечаталась там, где ладони Канарейкина прошлись по стене.
Антон хотел плакать, но слез не осталось. Безжалостная пустыня оставалась глуха к молитвам и безмолвным крикам умирающей души. Больше всего на свете Канарейкин жаждал услышать голос отца. Он бы заверил, что все хорошо.
Они справятся, как и всегда.
Только Татошка знал, что отец не позвонит. Ни сейчас, ни завтра.
«Я желаю Павлу Александровичу победить болезнь и вернуться к нам с новыми силами. Попрошу воздержаться от каких-либо комментариев в отношении моего бывшего оппонента и его семьи. Позволим им пережить в тишине горе, которое настигло их. Берегите ваших близких, ведь они не вечны. Помните, сколько хрупким может быть человеческое сердце».
— Ненавижу, — выдохнул в рваном вздохе Антон, не видя ничего перед собой из-за слез.
Бесконечный повтор видео с Маратом на ультра-планшете начинался с приветствия избирателей и заканчивался пафосной речью с пожеланиями счастья. Каждый раз эти слова продолжали вонзать острые иглы в гниющую изнутри плоть, терзали ее.
— Ненавижу тебя! — захлебнулся в беззвучных рыданиях Антон и резко подскочил к столику, сбрасывая с него все.
Тонкий экран дернулся, а после вовсе погас. Когда тяжелый ботинок несколько раз приземлился на корпус. Гибкий пластик не выдержал подобных издевательств, покрывшись микротрещинами.
— Ненавижу тебя, — заскулил Татошка, вцепившись в собственные волосы и оседая на пол. — Просто сдохни…
А осколки светильника и остатки ультра-планшета продолжали лежать на полу, как части прежней жизни, разбитой жестокой реальностью.
* * *
Милана стерла очередную дорожку набежавших слез и спустилась по лестнице в холл. Она не знала, хотела ли просто сбежать или пыталась прийти в себя после тяжелого разговора. Крик царапал горло, но Боярышникова сдерживала его. Хорошо, Влад не стал донимать расспросами, лишь молча удалился в свою комнату.
Ни к чему гостям отеля видеть ее истерику. Люди вокруг приехали в столицу Эфиопии для отдыха, а не выслушивать слезливые истории о несчастной любви.
— Милана!
Боярышникова удивленно замерла посреди просторного холла и медленно повернулась, не веря своим глазам. Выражение лица человека, стоящего перед ней, не предвещало ничего хорошего. Так радостно Глеб Боярышников никогда не улыбался родной дочери. Вообще. Ни разу.
— Папа? — выдохнула Милана хрипло, сглатывая острый ком и быстро стирая соленые капли. — Что ты здесь делаешь?
Она уже и забыла, каким высоким был отец, почти на две головы выше нее самой. Те
