Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Глава 24

Крем-брюле с карамельной корочкой. Хочется ударить ребром серебряной ложки по хрусткой поверхности, зачерпнуть мягких сливок и с наслаждением прикрыть глаза, пока ванильная нежность обволакивает рот. Но ты намеренно оттягиваешь этот момент, любуясь узорами на обожжённой глазури, втягивая носом тонкий аромат ванили, получая удовольствие от предвкушения.

Крем-брюле по оригинальному рецепту готовится пять часов. Крем-брюле по нашему с Петром рецепту томился в духовке, покрывался корочкой и охлаждался гораздо дольше — месяцы или даже целый год. И мы берём короткую паузу, прежде чем наконец-то его отведать. Потому что этот момент, когда краешек ложечки скользит по тонкой, шероховатой поверхности и вот-вот её надломит, больше не повторится.

Надеюсь, никогда.

У нас обоих вдруг вырабатывается зависимость от прикосновений, и пока в лифте его пальцы выводят узоры на моём затылке, мои ныряют под его расстёгнутое пальто, чтобы замереть где-то на спине. Короткая остановка около двери квартиры, он открывает замок, я прижимаюсь лбом к его шее сзади, соскальзываю руками по тугим плечам, обвиваю запястья, льну и мешаю, и он негромко, бархатно посмеивается. Так и заходим внутрь — глупым паровозиком, я не отлипаю от его спины, неуклюже наступаю ему на пятки и спотыкаюсь о порожек, а он держит, держит меня крепче и не даёт упасть. Щёлкает выключателем в коридоре, и мы ловим взгляды друг друга в зеркальной поверхности шкафа, и в наших глазах — фламбе. А карамельная корочка начинает похрустывать.

Оказывается, если зависимость от прикосновений прогрессирует с каждой секундой, процесс снятия пальто может затянуться почти на вечность, но мы всё же как-то справляемся и даже умудряемся разуться, и я тут же радостно восклицаю:

— Ммм, праздничные носочки!

Потому что сдержанный чёрный облик Петра вдруг разбавляют яркие пятна красных носков, практически новогодних.

— Ты тоже сегодня нарядная, — отвечает он, и я, едва выбравшись из плена каблуков, кошусь на собственные ноги.

Прелееестно! Один мой носок розовый, второй — серый в розовый горошек, и можно, конечно, притвориться, что это гениальное дизайнерское решение какого-нибудь носочных дел мастера из Китая, но по факту это просто носки из разных пар. Где-то совсем далеко были мои мысли, когда я сегодня обувалась.

Наружу вырывается искренний, но несимпатичный смешок, а потом я хрюкаю, ойкаю и закрываю рот ладошкой.

Если бы ещё полчаса назад, когда я самозабвенно гнобила себя за простую белую футболку, порванные джинсы, кривой пучок и отсутствие острых акриловых ногтей на модной вечеринке, я знала, что под щегольскими ботильонами, на которые оставалась вся надежда, у меня непарные носки, я бы точно всплакнула в дальней кабинке туалета. Но сейчас мне почему-то очень легко. И по-настоящему смешно.

— Угораздило же тебя, Пётр Алексеич, отхватить себе первоклассную растяпу с замашками поросёнка, — качаю головой я.

— Не угораздило, а повезло. К тому же… — Он отнимает мою ладошку от лица, наклоняется, прикусывает мою верхнюю губу и тут же проходится по ней кончиком языка, а потом шепчет в мой приоткрытый рот: — Пока мне всё нравится.

Фламандский…

Скорняжный…

Пётр отстраняется, берёт меня за руку и увлекает за собой вглубь квартиры, и я послушно иду следом, путаясь в ногах.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — спрашивает.

Открываю рот, чтобы закричать чудовищно пошлое «Да! Тебя! До дна!», но сдерживаюсь, поджимаю губы и лишь неопределённо мычу в ответ.

Пётр включает подсветку на кухне, бросает пиджак на стол-остров, достаёт из холодильника бутылку Moet & Chandon и смотрит на меня вопросительно, и я тут же часто-часто киваю: маленький алкоголик во мне никак не может упустить возможность попробовать шампанское за несметные тысячи рублей.

Пока Пётр откупоривает бутылку, я делаю приветственный реверанс сонному Платону, который бросает на меня незаинтересованный взгляд, а потом — уже явно заинтересованно — проверяет свою миску на наличие обновлений, и затем, подтянувшись на руках, я усаживаюсь прямо на остров позади Петра. Совсем не по этикету, но какая разница, если я уже убрала ложку и теперь вожу по глазури подушечкой пальца.

Пётр разливает шампанское, а я без зазрения совести пялюсь на его задницу.

Наконец-то можно.

Наконец-то можно всё.

Он разворачивается, подходит ближе и протягивает мне шампанское. В кружке. В такой простецкой кружке, будто бы даже икеевской. Нет, я помню, конечно, что в прошлую новогоднюю ночь у меня дома мы пили шампанское из того, что нашлось, но то был дешёвый суррогат по акции в «Пятёрочке», а не элитный французский нектар. Настолько, что я даже не знаю, как правильно произносится его название. Вот Варя наверняка знает.

— Ни за что не поверю, что у тебя нет фужеров из какого-нибудь там горного хрусталя! — поддразниваю я, вдруг отмечая, что от мыслей о Варе у меня нигде не кольнуло, как раньше. Это хорошо. Это очень хорошо.

— Ну традиции же, Ась, — улыбается Пётр. — За тебя.

— За тебя, — эхом отзываюсь я, делаю глоток и аж вибрирую от удовольствия.

Божественно вкусно. Согласна до конца жизни пить только этот эликсир, и неважно из чего, хоть из его ладони.

А его ладонь тем временем ложится на моё бедро, скользит по грубой ткани джинсов, и пальцы касаются ссадины на коленке.

— Больно? — тихо спрашивает Пётр, аккуратно поглаживая ободранную кожу.

— Нет, — выдыхаю я, и он наклоняется и целует меня в колено.

А потом, когда я уже готова захлебнуться в резко накатившей на меня волне нежности, целует ещё раз, но уже в шею. Горячо и многообещающе — так, что я снова провожу пальцем по карамельной корочке и даже чуть надавливаю в аккомпанемент вырвавшемуся полустону.

— Петь… — выдыхаю я едва слышно, хрипло, но в то же время громко и зовуще, отставляю кружку в сторону, двигаюсь ближе к краю стола, раздвигаю ноги, вынуждаю его встать между ними.

Ловлю его взгляд, завожусь от его рваного короткого дыхания, от его улыбки краешком губ. От того, как он сглатывает, когда прижимаюсь к нему грудью. От того, как дёргается его кадык.

Облизываю губы, прежде чем обхватить ими его ключицу и лизнуть её, оставляя на коже ещё, кажется, не лопнувшие пузырьки шампанского. Прохожусь языком вверх, покрываю короткими влажными поцелуями линию челюсти, и каждый укол щетины по губам эхом отдаётся в моём же собственном теле. Описываю кончиком языка кромку уха, соскальзываю губами на острую скулу и снова возвращаюсь к шее, но теперь к страстному танго рта добавляются пальцы. Ложатся на плечи, медленно двигаются вниз, очерчивая рельеф груди сквозь ткань футболки, давят, отрываются, снова давят, сжимают, исследуют, задерживаются на косых мышцах живота, и одна ладонь — смелая, нетерпеливая, жаждущая — спускается ниже на плотную, твёрдую, упругую ткань джинсов.

Пётр инстинктивно подаётся вперёд, упираясь в мою ладонь.

Я инстинктивно прижимаюсь грудью сильнее, выгибаю поясницу, чувствую, как ноют соски.

Он кладёт руку на мою шею, заставляя заглянуть ему в глаза. Там столько яркого инфернального огня, что можно было бы сжечь сотню ведьм, но сегодня сгорю я одна — без остатка.

Проводит большим пальцем по щеке, по губам.

Скорняжный…

Брам-шкотовый…

Обхватываю его палец и, не разрывая взгляда, втягиваю его в рот, царапаю зубами, обвиваю мокрым языком, облизываю, посасываю, исторгаю из груди невольный короткий стон и смотрю, смотрю в глаза. И карамельная корочка с хрустом крошится.

Пётр сквозь зубы выдыхает что-то неразборчивое, грубое, забористое и накрывает мой рот.

Бьёмся зубами, сплетаем в клубок языки, прижимаемся губами так сильно, что они вот-вот лопнут. Пальцы впиваются в шею, в затылок, путаются, тянут, царапают, оставляют отметины, пачкаются в шёлковых сливках, режутся об острые края глазури, а я сжимаю бёдрами его ноги, притягиваю к себе — так, что даже через несколько слоёв ткани упирающаяся в меня твёрдость посылает разряд пульсирующего вибрато по всему телу. Суетливо ныряю руками под его футболку и снова ощупываю все окаменевшие мышцы, уже не разбирая, где та грань между нежностью и нетерпением, потому что хочу забраться ему под кожу, слиться с ним воедино.