Вирджиния Эндрюс - Долгая ночь
– Да, Тотти, – быстро сказала я. – Это – правда.
– Тогда почему вы закрылись в своей комнате, мисс Лилиан?
– Я не хочу об этом говорить, Тотти. Пожалуйста, иди вниз. Я не хочу, чтобы ты имела неприятности, – попросила я, глотая слезы.
– Меня это не волнует, мисс Лилиан. На самом деле, я пришла, чтобы попрощаться. Я уезжаю, как и говорила. Я собираюсь на Север в Бостон и буду жить со своей бабушкой.
– О, Тотти, я буду скучать по тебе, – заплакала я. – Я буду очень скучать по тебе.
– Как бы мне хотелось обнять вас на прощание, мисс Лилиан. Вы не могли бы открыть дверь и попрощаться со мной?
– Я… не могу, Тотти, – я снова заплакала.
– Не можете или не хотите, мисс Лилиан?
– До свидания, Тотти, – произнесла я. – Удачи!
– Прощайте, мисс Лилиан. Вы, Вера, Чарлз и их малыш Лютер – единственные, с кем я хотела повидаться на прощание. И, конечно, с вашей мамой. Откровенно говоря, я думаю, слава Богу, что ухожу из этого несчастливого места. Знаю, что вам здесь плохо, мисс Лилиан. Могу ли я сделать что-нибудь для вас перед тем, как уехать… ну хоть что-нибудь.
– Нет, Тотти, – ответила я дрогнувшим голосом. – Спасибо.
– Прощайте, – повторила она и ушла.
Я так плакала, что думала мне не захочется обедать. Когда появилась Эмили с обедом, мне хватило одного взгляда на еду, чтобы понять, что я ужасно голодна. Такой аппетит я испытывала в течение и пятого месяца.
Одновременно с растущим голодом, я ощутила прилив энергии. Мои короткие прогулки к маме были недостаточны, тем более, что мы с мамой в эти короткие свидания не могли никуда выйти, особенно, когда я была на шестом месяце. Уже тогда мама большую часть времени проводила в постели. Ее лицо приобрело болезненный цвет, а глаза потускнели.
Папа с Эмили говорили маме, что она беременна, что ее обследовал доктор и сказал, что это так. Она была совершенно сбита с толку, но все-таки согласилась с этим диагнозом. И, как я поняла из маминого рассказа, они даже Вере сообщили о ее беременности. Конечно, я не думала, что Вера верит в это, но полагала, что она поступит благоразумно и займется своим делом.
К этому времени у мамы все чаще стали появляться боли в животе, и она начала принимать много обезболивающих лекарств. Папа помнил о своих обещаниях. Теперь в маминой комнате стояли десятки пузырьков: пустые или наполовину пустые.
Теперь, когда бы я не навещала ее, мама лежала на кровати, постанывая, с полузакрытыми глазами, едва осознавая, что я рядом с ней. Иногда мама начинала беспокоиться о своем внешнем виде, и тогда она пользовалась косметикой, но к моему приходу ее макияж уже был смазан, а сквозь румяна и помаду проступала болезненная бледность. Взгляд ее больших глаз, устремленный на меня, был мрачен, и она едва прислушивалась к тому, что я говорю.
Эмили не хотела признавать это, но мама сильно похудела. Ее руки стали тонкими, на локтях проглядывались суставы, а щеки – ввалились так, что она выглядела просто ужасно. Когда я дотрагивалась до ее плеча, мне казалось, что мамины кости тонкие и хрупкие, как птичьи. К еде она едва притрагивалась. Я старалась ее покормить, но она только качала головой.
– Я не голодна, – хныкала мама. – Мой желудок опять болит. Я должна передохнуть, Виолетт.
Теперь она почти всегда называла меня Виолетт. Я перестала ее поправлять, даже если знала, что за моей спиной стоит ухмыляющаяся Эмили.
– Мама очень и очень больна, – сказала я как-то Эмили, когда я была на седьмом месяце. – Попроси папу послать за доктором. Ее нужно положить в больницу. Она чахнет.
Эмили не обратила внимания на мои слова и продолжала прогуливаться по коридору, бренча своей проклятой связкой ключей.
– Тебе что, все равно? – закричала я. Я остановилась в коридоре, и Эмили вынуждена была повернуться. – Она твоя мать. Твоя родная мать! – выкрикнула я.
– Не так громко, – сказала Эмили, отступая. – Конечно, ее состояние меня беспокоит. Я молюсь за нее каждый вечер и каждое утро. Иногда я прихожу к ней и читаю над ней молитву целый час. Ты что не заметила свечей в ее комнате?
– Но, Эмили, ей необходим настоящий медицинский уход, – умоляла я. – Нам необходимо сейчас же послать за доктором.
– Да мы не можем послать за доктором, идиотка, – рявкнула она. – Папа и я всем рассказали, что мама беременна. И пока ребенок не родится, мы ничего не предпримем. А сейчас идем в твою комнату, пока эта болтовня не привлекла внимания. Ну иди же.
– Так не может продолжаться, – сказала я. – Самое важное сейчас – это здоровье мамы. Я и шагу не сделаю.
– Что?
– Я хочу увидеть папу, – дерзко сказала я. – Спустись и скажи ему, чтобы он пришел.
– Если ты сейчас же не вернешься в комнату, завтра я к тебе не приду, – пригрозила Эмили.
– Сходи за папой, – настаивала я, скрестив на груди руки. – Я не сдвинусь ни на дюйм, пока ты не сделаешь это.
Эмили повернулась, свирепо взглянув на меня, и пошла вниз. Вскоре папа поднялся наверх. Его глаза налились кровью.
– В чем дело? Что происходит?
– Папа, маме очень, очень плохо. Мы больше не можем притворяться, что она беременна. Ты должен прямо сейчас послать за доктором, – настаивала я.
– Святые угодники! – вскричал он, и его лицо буквально вспыхнуло гневом. Папин взгляд был готов испепелить меня. – Да как ты смеешь указывать мне, что нужно делать. Отправляйся в свою комнату, – сказал он. Увидев, что я не сдвинулась с места, он толкнул меня. Я не сомневалась, что он не задумываясь изобьет меня, если я еще буду колебаться хоть одно мгновение.
– Но мама очень больна, – простонала я. – Пожалуйста, папа, пожалуйста, – умоляла я.
– Я присмотрю за Джорджией. А ты – позаботься о себе, – сказал он. – А теперь – иди. – Он указал пальцем на мою дверь.
Я медленно пошла назад, и как только я очутилась в комнате, Эмили захлопнула за мной дверь и заперла на замок.
В этот вечер она не принесла мне обед, а когда я начала стучать в дверь, обеспокоенная этим, она так быстро откликнулась, как-будто все это время находилась с другой стороны двери и дожидалась, когда я проголодаюсь и потеряю терпение.
– Папа сказал, что сегодня ты ляжешь спать без ужина, – объявила она через закрытую дверь. – Это наказание за твое поведение.
– Какое поведение? Эмили, я просто беспокоилась о маме. Это – не проступок.
– Дерзость – это проступок. Нам придется присматривать за тобой более тщательно, и мы не допустим больше даже самой ничтожной неучтивости с твоей стороны, – объяснила Эмили. – Получив однажды лазейку, даже самую маленькую, дьявол, как червь, поразит наши души. Теперь в тебе формируется другая, новая душа, и ему хотелось бы вонзить коготь и в нее тоже. Ложись спать, – рявкнула она.
