Одна на миллион - Елена Алексеевна Шолохова
После завтрака мы стали собираться. Я не особенно люблю Листвянку и вообще отдых на природе, но с Соболевым сейчас отправилась бы без раздумий хоть в пеший поход по пустыне, хоть на обледенелые скалы Саянского хребта.
– Надень что-нибудь тёплое, – посоветовал он, стоя у окна, спиной ко мне. – Друг пригласил на яхте покататься по Байкалу. Не хочу, чтобы ты простудилась.
Тёплое! Где же я такое тёплое возьму? Я ведь до сих пор не забрала все свои вещи у отца. Похватала тогда в спешке самое необходимое и всё. А за остальными – никак не решусь приехать.
Без особой надежды я рылась в шкафу, но кое-что более-менее подходящее всё же выудила – толстовку Киселёва. Он на днях забыл.
Она мне, конечно, очень велика и вширь, и в длину, но зато тёплая. Надеть бы ещё вместо тонкой маечки байковую рубашку от пижамы. Тогда точно не замёрзну. Но в ней у меня вид, конечно, будет не самый эротичный, а ведь наверняка Соболев замыслил особенную ночь.
Поколебавшись немного, я придумала красивое бельё взять собой, а пока одеться потеплее. Тоже не хочу простывать.
Поглядывая на Соболева, я набрала ворох одежды. Он честно продолжал стоять у окна. Пообещал не оглядываться, чтобы я спокойно переоделась (вот они минусы однушки-студии), но мне всё равно было неловко. Уж лучше, решила, в тесной ванной как-нибудь...
Я задвинула хлипкую задвижку на двери. Одежду сложила на бортик ванной, стянула майку и услышала, как о пол что-то звякнуло. И точно – с правого уха слетела серёжка. Видимо, она расстегнулась, а сейчас зацепилась за кружева майки и упала.
Я присела на корточки и заглянула под ванную. Там стоял старый хозяйский таз, которым я, разумеется, не пользовалась. Я, сморщившись, выдвинула таз. В нём лежали пыльные свёртки, старые щётки, брусок пемзы, заскорузлые тряпки, в общем, всякий хлам. И вдруг в этих тряпках что-то закопошилось, из таза выпрыгнула мышь, метнулась сначала к двери, практически задев мою голую ступню, потом быстро просеменила вдоль плинтуса и исчезла в щели между стеной и стиральной машинкой. Себя не помня, я истошно закричала и заскочила в ванную. В следующую секунду дверь с шумом распахнулась, сорванный шпингалет отлетел на пол, а в ванную ворвался ошалевший Соболев.
– Анжела! Что случилось? Что с тобой? Ты ударилась? Ты цела? Зачем ты сюда залезла?
– Мышь… – выдохнула я и брезгливо содрогнулась. – Только что тут бегала мышь. Я серёжку уронила, она под ванную закатилась… Я ужасно боюсь мышей. Гадость такая!
Соболев что-то говорил, утешал, потом взял меня на руки и вынес из ванной в комнату. Поставил на пол и крепко обнял, прижав к груди. Меня трясло то ли от пережитого стресса, то ли от холода.
– Я больше в этой квартире не останусь. Я сегодня же отсюда съеду, – бормотала я дрожащим голосом. – Только серёжку жалко.
– Конечно, конечно, – шептал он в затылок и гладил меня по спине и плечам. – Я найду твою серёжку.
Я потихоньку приходила в себя, успокаиваясь, пока внезапно не осознала, что стою тут рядом с ним в одном нижнем белье. Чёрт возьми, до чего же стыдно-то! Я напряглась, закусила губу, лихорадочно соображая, как поизящнее выйти из такого неловкого положения. И ничего не получалось придумать.
Между тем, я чувствовала, как гулко бухало его сердце, и моё вторило ему, ускоряя ход. К щекам прихлынул жар так, что губы вмиг пересохли. А потом я вдруг ощутила, что его поглаживания стали как будто другие: то были просто успокаивающие, неспешные, равномерные, теперь же… не знаю, какие-то нетерпеливые, что ли. Как будто он не гладил, а исследовал моё тело. Грудь его вздымалась тяжело и часто. Шёпот его стих, только горячее дыхание обжигало макушку. Нет, не дыхание, поцелуи, почти невесомые, но от них всё тело тотчас осыпало мурашками, а внутри как будто задрожала натянутая струна.
Я на миг замерла, даже дышать перестала, слушая свои ощущения. По его срывающемуся дыханию, по окаменевшим мышцам я поняла, что он с трудом сдерживается… но всё-таки сдерживается, позволяя себе лишь эти лёгкие, почти неразличимые поцелуи. И тогда я пропустила руки ему под футболку, с той же жадностью и нетерпением огладила горячую, упругую кожу. Он тотчас напрягся ещё больше, сглотнул и шумно, прерывисто выдохнул. А потом уж обнял меня крепко, буквально вжал в себя. Я подняла к нему лицо, поймала его полупьяный взгляд, да и у самой меня перед глазами всё плыло и качалось.
– Анжела, – хрипло выдохнул он и впился в губы, обжёг, смял, пробуя на вкус и слегка прикусывая, захватил в плен, мучая так сладко, что я не сдержала тихий стон.
Не разрывая поцелуя, он приподнял меня над полом и в следующий миг я, охнув, упала на кровать. Спины коснулся мягкий ворс покрывала. Соболев на секунду выпрямился, зачарованно глядя на меня сверху вниз, быстро стянул с себя футболку, и снова опустился, упершись локтями, чтобы совсем уж не раздавить меня. Мне всё равно было тяжело, но отчего-то это безумно заводило, как и его одуряющий запах, и взгляд с поволокой, и рваное дыхание, и мускулистые плечи.
Вадим склонился ниже, покрывая моё лицо, шею, ключицы, грудь хаотичными, жадными поцелуями. И от каждого поцелуя, от каждого прикосновения по телу будто проходил электрический разряд, и меня то и дело выгибало. Я задыхалась, плавилась в тягучей жаркой истоме, с губ срывались то стоны, то вздохи, то шёпотом непонятное «пожалуйста»… Он тоже выдыхал, опаляя кожу, сбивчиво, сумбурно, как в лихорадке: люблю… моя… единственная… Я обвила его талию ногами и подалась навстречу, уже изнемогая от нетерпения. И только сдавленно ахнула, когда он вошёл в меня, двигаясь сначала неторопливо, затем всё быстрее, пока разрядка, яркая как вспышка, не свела сладкой судорогой тело.
А в Листвянку мы не поехали.
53
Вечером мы перевозили мои вещи в Солнечный – Вадим уговорил меня переехать к нему. Ну как уговорил? Я не очень-то упиралась. Не оставаться же в квартире с мышами, а пока что-нибудь приличное подыщешь…
Ну и конечно, мне хотелось быть с ним, жить с ним, видеть его каждый день.
– Твоему отцу всё равно надо будет сказать, – завёл он всё-таки неприятный разговор, сгрузив мои сумки в прихожей.
– Я вообще думать про него не хочу.
– А он про тебя всё время думает.
–
