Лиза Фитц - И обретешь крылья...
Я тешилась фантазиями на тему мести, но каждый раз приходила к выводу, что она, в конечном счете, обернется против меня самой. Собственно говоря, мне нужно было лишь как-то облегчить душу, разрядиться.
И вот был разгар лета, а я, как ошпаренная свинья, пребывала в смятении — мое лихачество засекли радаром и лишили прав. Мне пришлось заплатить двенадцать сотен марок штрафа и на целый месяц подчиниться запрету ездить, даже на своем горячо любимом «Харлее».
И вот я наняла одного своего приятеля, у которого как раз в тот момент не было работы, поручив ему возить меня за пару марок в час. Ади терпеливо выслушивал мои монотонные причитания, поддерживал своими деревенскими шуточками; щенок тихо сидел на заднем сиденье.
И вот вдруг, в один из жарких летних дней, я начала писать. Я писала целыми днями, по многу часов, писала как одержимая. Я писала как из самой души и завершила все, что целые месяцы до этого планировала сделать для своей новой программы на сцене. Тут соединились мужество и сарказм.
Мало-помалу мне стала очевидна смехотворность всего, что произошло, комизм невыразимого страдания, моего ожесточения против собственной слабости, инфантильная привязанность, стали ясны хитрость и пронырливость Симона, пагубность его воздействия на меня, трагикомичность и гротескное упоение, в котором я все это время пребывала. К этому примешалась еще и злобная мстительность вкупе с сознанием того, что ничто не может быть более подходящим для спасения и низвержения Симона до карманного размера, чем моя родная стихия — сцена!!
У меня был шанс сотни раз выкрикивать свою ярость и тоску, привлечь к ним внимание, избавиться от чрезмерного груза, тяготившего меня, и делать это до тех пор, пока я не избавлюсь от всего этого. Для чего жизнь устраивает такой прессинг, как не для того, чтобы использовать его? И если мне повезет и я хорошо справлюсь со своей задачей, то многие тысячи людей, которые бывали в подобных ситуациях, смогут хорошо посмеяться над моей ролью жертвы. Тем самым будет оказана услуга всем участникам представления, и к тому же сама постановка быстро окупится.
Искусство — вот мой закон!
Так я и написала всю свою историю. От начала до конца.
Первое время было просто ужасно. Я не выдерживала больше пяти минут пребывания в рабочем кабинете. Сразу, как только я садилась за письменный стол, он начинал представляться мне угрожающим монстром.
Стопки бумаги, полные заметок, — результат трехлетнего бездействия — выпирали со всех полок! Потом я пыталась победить панику и разложить эти стопки по темам. Это я выдерживала самое большее десять минут; стопки становились меньше, записки — понятнее; моего терпения хватало уже на целый час. Так дело и продвигалось.
Я преодолела себя в борьбе против своего страха в мучительной и упорной работе с мелочами. И постепенно, шаг за шагом, творческие способности и мужество возвращались ко мне.
И вдруг меня как прорвало; слова снова пришли ко мне, пальцы летали по клавиатуре, фразы рождались сами собой.
Сначала шла какая-то жутко сентиментальная, чрезмерно подробная, плаксивая ерунда. Потом я вставила много пассажей, часто занимавших по целой странице, четко все сформулировала, привнесла некоторый блеск, остроту и выпарила всю историю до самой сути.
То, что осталось, и было моей сущностью: юмор.
И когда в течение нескольких лет мне пришлось сдавать экзамен на зрелость, то, что осталось, было: юмор.
То, что меня спасло: юмор.
То, что возрождает меня вновь: смех.
Я родилась под смех и рождаюсь снова и снова благодаря ему же.
— Как тебя зовут, Лена? — все время звучит глубоко во мне нежный голос.
Когда я бываю измучена ночными кошмарами, он зовет меня из глубины печалей: «Как тебя зовут, Лена?..»
И когда меня все-таки достают мания, безумие, страдания, он настойчиво звучит во мне: «Как тебя зовут, Лена???»
— Лустиг… Меня зовут Лустиг… Лена Лустиг!..
— Хорошо, Лена… — говорит голос, — никогда не забывай об этом…
Юмор рождается из страданий.
И правда, не смешно ли — это бесконечный танец вокруг любви и наслаждения, жизни и смерти, радости и горя? Не выставлять на посмешище то, что с нами происходит, а окунать ужасающую правду в позолоту, чтобы можно было принять ее как высочайшую ценность человеческой жизни, которая покажет нам цену нашего бытия.
Эта позолота и есть смех.
Итак, я приняла свою боль и достигла здоровой печали, я приняла свою ярость, и она стала жизненной силой, я приняла свое страдание, и оно начало превращаться в доброту. И вдруг я заметила, что стала много, много сильнее в тот год.
Я — зрелая женщина.
Но еще не совсем.
С момента нашего разрыва прошло два месяца; за эти восемь недель я полностью написала всю свою новую программу: женщина, которая из-за мужчины оказывается на грани жизненного кризиса и вдобавок еще напугана докторами-психологами. Они берут с нее деньги, но никакого облегчения не приносят. Родственники выдают тривиальные советы, пьянство дает какое-то облегчение от страданий, но в качестве долговременного средства не годится, философия остается чистой теорией. Потом я еще высказала и отношение к политике: человек, погруженный в личные неприятности, не играет значительной роли в политике, либо если играет, то неверную. А наше общество состоит все больше и больше из таких вот погруженных в эти самые неприятности. А коллективные неврозы опаснее индивидуальных, особенно, когда к власти приходят демагоги.
И назвала я свое шоу «Феникс».
Потом я написала песни — «Любовь мучит», «Горячка», «Ангел-хранитель», «Иллюзии», «Благополучный мир» и заглавную песню «Феникс», самый острый номер из всех.
Я начала учить тексты, я зубрила их неделями, месяцами. Потом послала их Янни. Тот сказал:
— Хорошо, я буду это ставить. В декабре начнем репетиции. Как называется все вместе?
— «Феникс».
— Ладно, мне нравится. В марте — премьера в Мюнхене. За неделю до этого сделаем пробный прогон в провинции. В австрийской глубинке, например.
— Я боюсь, что там это не пойдет, — сказала я. — Ведь кризис типа того, что описан у меня, это специфика большого города.
— Это мы еще посмотрим. И, кроме того, когда речь идет о любви, тут уж каждый дурак поймет!
В сентябре я с Бени отправилась на недельку на отдых. Бени брал уроки езды на пони, и сейчас его обучала хорошенькая, приветливая девушка; я, по материнскому праву преимущественного проезда, галопировала по степи на венгерской чистокровке. Больше всего мне бы сейчас хотелось проехаться на четырехлетнем, только что объезженном жеребце, вороном, с длинной развевающейся гривой.
