Её несносный студент - Виктория Победа
И самое главное — на глазах Васи.
— Это, это что сейчас такое было? — ошарашенно интересуется подруга, выпучив на меня глаза.
— Ни…ничего, — я нервно бросаю на стол сумку и стягиваю с себя пальто.
Господи, ну что за несносный мальчишка. Позер. Самый настоящий позер.
— Ксюш, это он… ты с ним…— она мнется, пытаясь подобрать слова.
— Не спрашивай меня ни о чем.
— Ксюш…
— Все, Вась, потом, у меня пара, — спешно хватаю свою сумку, беру журнал и, оставив подругу в полном недоумении и с уймой вопросов, прохожу мимо, и выхожу в коридор, прикрыв за собой дверь, только теперь осознав, что даже не поинтересовалась у Егора, зачем он приходил.
Когда просыпается ревность
Ксюша
Интересная штука — человеческое сознание. Я столько времени себя накручивала, столько времени оглядывалась, озиралась по сторонам, опасаясь последствий, а сегодня отпустило. И так легко стало, будто гора с плеч рухнула.
Нет, опасения, вполне обоснованные, никуда не делись, но пришло принятие одного весьма важного факта — мы вместе.
Вот так просто, потому что один наглый мальчишка так решил, за нас обоих, и напирал, как танк, не оставляя ни единого шанса на сопротивление, сметая на пути все преграды.
Разве могла я перед ним устоять? Перед мальчишкой несносным, в первый день знакомства мне стихи Есенина читавшим, перед мальчишкой, что перед целым классом мне песни пел?
Нет, не мальчишка он, совсем не мальчишка.
Это я просто не сразу в нем мужчину увидела, потому что не хотела видеть, гнала от себя мысли глупые, давила в себе такое неправильное по моему же мнению влечение, повторяла себе бесконечно, что поступаю правильно, что он перегорит, перебесится.
А он не перегорел. И я не перегорела.
Пары мне, на удивление, удается вести спокойно, я просто делаю свою работу, стараясь не думать о событиях сегодняшнего утра.
Первые три проходят почти незаметно, я погружаюсь в любимое дело, не следя за временем.
Последняя — четвертая — у группы Волкова.
Большинству моих студентов, конечно, русская литература нужна также, как собаке пятая нога, но что поделать, программа такая, хоть экономист ты, хоть технарь, министерство эксперименты ставит, молодежь просвещает, а потому приходится им меня терпеть и иногда даже вникать.
Обычно я на отсутствие у них интереса к моему предмету не реагирую, как никак предмет не профильный и я рада буду, если они хотя бы основы усвоят, но вот прямо сейчас, прямо в эту минуту, глядя на то, как Волков мило воркует с девочкой-старостой, тихо посмеиваясь и не сводя взгляда с экрана ее ноутбука, я просто прихожу в плохо контролируемую, тихую ярость.
Нет, пару вести они мне не мешают, но сам факт его повышенного внимания к Никитиной меня отчего-то дико напрягает.
— Никитина, Волков, может, вы покинете аудиторию, раз уж вам настолько неинтересен мой предмет, и придете уже на экзамен?
Я понимаю, что веду себя сейчас, как истеричная дура, правда, понимаю это слишком поздно.
Даже задремавшие на галёрке студенты отрывают головы от парт, и устремляют на меня удивленный взор.
Я никогда, вообще никогда не позволяю себя повышать голос, и в таком тоне говорить себе тоже не позволяю.
Раньше не позволяла.
— Ну так что? Мне долго ждать?
Вот понимаю, чисто по-человечески понимаю, что перегибаю, что веду себя совершенно не логично, но продолжаю — чисто по-женски.
— Извините, Ксения Александровна, мы больше не будем, — произносит Волков, глядя мне в глаза.
Во взгляде ни капли раскаяния. Там вообще ничего нет, кроме бездонной черноты.
Никитина тем временем отодвигает ноутбук и стыдливо опускает взгляд.
Я знаю, что она девочка она неплохая, умненькая, трудолюбивая, и в другой ситуации я бы даже трогать ее не стала, но сейчас, сейчас меня просто распирает от… да я сама не знаю от чего.
— Может, тогда поведаете нам что-нибудь литературе тридцатых годов прошлого века? Особенности, характеристика, проблематика? — бегло осматриваю готового отвечать Волкова, и перевожу внимание на Соню. — Никитина?
Соня, явно не ожидая от меня к ней вопросов, вздрагивает, поднимает на меня испуганные взгляд, открывает рот и тут же его закрывает.
Я не сомневаюсь в ее знаниях, но за время знакомства со студентами, успела выучить поведение некоторых из них. Никитина вот теряется каждый раз, когда ей внезапно задают вопрос.
Она продолжает молчать, то и дело поглядываю на одногруппников, в надежде найти спасение.
— Давайте я отвечу? — вклинивается Волков.
— Вы, Волков, будете отвечать, когда я попрошу. Никитина? — снова обращаюсь к побледневшей студентке. — Ничего? В таком случае постарайтесь хотя бы делать вид, что слушаете.
На самом деле мне самой от себя мерзко, понимаю, что веду себя, как сука последняя. К девчонке прицепилась, зная, что не ответит она.
Умом-то я все понимаю, а вот сердцем…
С сердцем беда.
Выдохнув, возвращаюсь к лекции.
— Так вот продолжаем. Уже в конце двадцатых годов в советской литературе нарастают тревожные тенденции. Писательский труд все больше привлекает к себе внимание властей и компетентных органов, в частности, это выражается усилением репрессивных мер в отношении неугодных власти писателей. В тысяча девятьсот тридцать втором году запрещаются любые литературные объединения. Следующим шагом по установлению контроля над литературой становится… — меня обрывает вибрирующий на столе мобильник, оповещающий о входящем сообщении. — Минуточку.
Подхожу к столу, беру телефон, снимаю блокировку экрана и открываю входящее сообщение.
Егор:
«Черт, детка, ты такая сексуальная, когда ревнуешь. Хочу тебя, Ксюш, прямо на твоем столе»
Перевожу взгляд с экрана телефона на сидящего во втором ряду Волкова. А он, гад такой, даже не пытается скрыть довольную ухмылку. Смотрит на меня, скалится хищно, взглядом своим до безобразия порочным меня пожирает. И облизывается,
