Томас Уайсман - Царь Голливуда
— В "Палм-рум"? О, конечно! Эти люди, ох, как они любят прижиматься. Иной раз танцуют с тобой и такие вещи говорят! Такое, что можно услышать только на дне общества. Какого цвета у вас штанишки? И все в таком роде, вы понимаете? Но они, как правило, не заходят слишком далеко. Я прекрасно научилась их осаживать, и они вынуждены сдерживаться.
— Почему вы делаете это?
— Вы хотите спросить, почему я там работаю? Я люблю ночную работу. Но мне кажется, что долго я там не протяну. Не знаю, скоро ли, но однажды я это брошу. За каждый десятицентовый танец я получаю пять центов. Если даже люди ведут себя вполне прилично, ну вот вроде вас, меня все равно выбивает из колеи… А впрочем, хотя у меня сейчас трудности с деньгами, я эту работу бросила.
— Бросили? Когда?
— Сейчас.
— Сейчас? Когда вы это решили? — Он засмеялся.
— Только что.
— Вы всегда принимаете такие скорые решения?
— Нет, только сейчас. Пока я говорила вам о своей работе, мне вдруг стало так противно, что я поняла, что больше туда не пойду. Итак, я бросила работу.
— А что вы будете делать?
— Не знаю. Что-нибудь подвернется.
— У вас хоть какие-то деньги есть?
Она засмеялась:
— Ни гроша.
Оказалось, что у нее уже три недели не плачено за жилье, — хозяйка сказала, что, если она не получит денег, она вынуждена будет распроститься с жилицей. Девушка, между тем, знала один только способ заработать быстро: надо пойти с одним из клиентов, и если она это сделает один раз, то почему не сделать так и второй раз? Это быстро превратится в привычное дело, и она, таким образом, разделается со всеми долгами. Джим Кэй предложил ей денег в долг и сказал, что она может не торопиться, а вернуть деньги тогда, когда в ее жизни все наладится, но она сказала — нет, она сказала — нет, она не хочет идти назад, к этим вшивым плешивым танцорам с их потными ладошками. Он спросил, где она будет ночевать, и она сказала, что ночевать ей негде: у отца нельзя, потому что он живет в крохотной однокомнатной квартире, где нет даже второй кровати. А где ее мать, она не знает, она не видела ее четырнадцать лет и даже не помнит, как она выглядит.
Глава седьмая
Когда Джанет проснулась, в начале третьего пополудни, в ее обычное время, Джим Кэй на кухне готовил ланч. Первое, что поразило ее, была тишина; по сравнению с комнатами, где она обычно просыпалась, здесь была странная тишина и — чистое постельное белье. Несколько минут она потягивалась и нежилась в роскошной похрустывающей гладкости свежевыстиранного полотна. Солнечный свет, смягченный нежными занавесями, входил в комнаты янтарным жарким лучом. Она почувствовала себя счастливой. Наслаждаясь, она подпрыгнула на кровати, потом еще раз, и начала прыгать вверх и вниз, вверх и вниз на упругих пружинах, как расшалившийся ребенок. Когда она прыгала так, она заметила свое отражение в зеркале гардероба, и ее взволновала красота ее тела, она тронула грудь — какая законченная форма, и вообще, как все пропорционально, складно. Плавные линии и очертания, стройная талия, округлые бедра — она была рада, что все в ней так правильно устроено! О, это было замечательно. Она встала с постели и подошла к окну. Воздух был чист и свеж, и она увидела длинную дорогу: на переднем плане магазин и здания, занятые офисами, а дальше склоны зеленых холмов, усеянные белыми и розовыми виллами. Она слышала, как Джим Кэй возится в кухне. Она решила осмотреть квартиру. Коридор. Несколько стоящих в ряд кожаных чемоданов, усеянных разными наклейками. Рыболовные снасти. Пара лыж. Ванная, а в ней массивный газовый аппарат для нагрева воды. Другая дверь — в спальню Джима Кэя, очень просто обставленную, очень светлую, чистую и просторную. Кровать застелена. Студия размещалась в большой комнате, содержащей несколько низких кресел и низких столиков, некоторое количество фотографических ламп на штативах, пару кабинетных картотек, несколько камер и треног, пишущую машинку и поднос с линзами и фильтрами. Три стены просто выкрашены белой краской. Четвертая — от пола до потолка увешана фотографиями работы Джима Кэя: здесь были военные сюжеты; альпинисты, восходящие на вершину горы; мертвый юноша, лежащий на сплетении колючей проволоки, будто на похоронных дрогах; снимки, сделанные в Африке, Китае, Индии, портреты Томаса Харди[38], Шаляпина[39], Хэвлока Эллиса, Буфа Тэркингтона, Марии Склодовской-Кюри[40], Айседоры Дункан[41], Джорджа Жана Нафана. Здесь висели также портреты кинозвезд — Лона Чени, Назимовой, Джона Гилберта, Нормы Ширер, Лилиан Гиш, Джона Бэрримора. Она услышала шаги в коридоре и быстро схватила то, что подвернулось под руку — это была спортивная куртка Джима Кэя, — и едва успела набросить на себя.
— Только я собрался разбудить вас, а вы, я вижу, уже встали. В ванной — купальный халат, если хотите, можете его надеть. Я там приготовил поесть, так что поторапливайтесь, лады?
Когда они поели, он ушел в свою домашнюю фотолабораторию и через какое-то время вернулся, неся фотографии, проявленные им под утро. Он показал их ей, ничего не сказав. Она рассматривала их с удивлением. Она никогда не видела себя со стороны. Он выявил ее чрезмерно наложенную на ресницы тушь, усилил тени под глазами, придав ей тем самым сходство с актрисой, загримированной для съемки; но настоящее проступало сквозь этот кричащий макияж, будто под ним, как под маской, укрывался кто-то совсем другой, она подумала, а ее ли это фотография? Ее даже бросило в дрожь, будто она встретила на улице своего двойника, кого-то, кто выглядел совсем как она, но не был ею.
— Это вы, — сказал Джим Кэй.
— Неужели я действительно так выгляжу?
— Вы не узнаете себя?
— Ну, я кажусь тут такой печальной…
— Что ж делать, такая вы и есть.
— А я всегда думала, что я существо веселое.
Позже ей понравились эти фотографии, особенно та, где она плавала в голубом тумане, что придавало ее облику налет живости и оптимизма. Но другие фотографии, сделанные в течение вечера, показывали, как она становилась все печальнее и печальнее, хотя, что было заметно, чем ближе к концу, тем настойчивее пыталась она быть оживленной и сексуальной, — это, однако, был образ отчаявшейся сексуальности, совершенно не сексуальной именно из-за отчаяния.
— Слишком вы много видите этой своей камерой, — сказала она.
— Просто вы очень выразительный объект. Ваше лицо — это открытие, даже когда вы не думаете о нем.
Он сказал, что она должна быть осторожнее со своим макияжем, пусть все будет чуть легче, что она вообще, в конце концов, не нуждается в нем, что без него она выглядит гораздо лучше, гораздо лучше — разве что немного неяркой помады на губы, вот и все, что нужно. Но ни теней для век, ни туши для бровей, ни накладных ресниц — ничего этого не нужно. Несколько дней спустя Джим Кэй пришел домой поздно ночью и обнаружил ее плачущей.
