Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар
Она ушла. Вадим растерянно побродил по квартире, обшарил свои заначки в смутной надежде, что где-нибудь что-нибудь осталось… Но нет, ничего нигде не было. Обдумал возможность выйти на улицу и тормознуть таксиста — у них всегда есть… И вдруг лег и уснул, не раздеваясь и не выключив свет. «Я прилягу на пару минут, — подумал он. — А потом выйду и добуду водки…» Разговор с тетей Нютой утомил его, прямо обессилил.
Ему приснилась мать. Очень редко она ему снилась, и все как-то мельком, в промежутках между другими снами, уходила, не обернувшись, а он бежал за ней, звал, маленький, слабый, лет семи, наверное…
А тут приснилась. И он знал, что это сон, что она умерла, а он трус, предатель и алкоголик и очень, должно быть, огорчает ее этим.
Она сидела в кресле и смотрела в пустой экран выключенного телевизора. На журнальном столике стояла чашка с чаем, над ней струился пар. Значит, чай был горячий, только что налитый. Она любила очень горячий чай, сама смеялась над этим: «Чтоб во рту кипело!» И наливала чашку полную-полную, по самые края. Это у нее называлось — «всклянь».
Мама осторожно поднесла чашку ко рту и отхлебнула. Потом оглянулась на него, лежащего на диване, и сказала:
— А вот эту чашку я не помню.
Правильно. Сервиз «Мадонна». Он купил его в ГДР уже после маминой смерти.
Анна Станиславовна огляделась, одобрительно кивнула:
— Хорошо у тебя. Уютно. Славно. Только грязно очень, сыночек. Ты не обижайся, но надо бы пыль вытереть и окна вымыть. И не разбрасывай грязные носки по всей квартире, ты же знаешь, как я этого не люблю.
Да, не любила. Забавно, грязные следы в прихожей, раковина, забитая немытой посудой, переполненная пепельница не выводили ее из себя. А носки, свернутые в тугой комок и засунутые под диван или в щель между сиденьем и подлокотником кресла, становились причиной многочасовых нотаций.
— Хорошо, мама, я не буду, — покорно согласился Вадим.
Она еще отхлебнула чаю, аккуратно поставила чашку на блюдце. Повернулась к нему вполоборота, положила подбородок на сплетенные ладони и попросила:
— Ты, пожалуйста, не сердись на Нюту. Она — человек абсолютно порядочный и добрый. Но очень любит решать сложные вопросы таким… кавалерийским наскоком. А потом сама же и расстраивается, что погорячилась и много лишнего наговорила.
— Я не обиделся, — возразил Вадим.
Мама свела свои соболиные брови, поджала губы.
— Ну как же не обиделся! Конечно, обиделся. Я же знаю. И правильно. Какое ей дело до того, ходишь ты ко мне или нет? Я никогда ни в чьи семейные проблемы не вмешивалась и другим не советую.
И Вадим сразу вспомнил, как она защищала его, прикрывала собой от всего враждебного мира. Он хотел встать, хотел подойти к ней или хоть руку протянуть, но страшная обездвиживающая слабость навалилась на него, как невидимая огромная перина.
И он заплакал. Даже не заплакал, а зарыдал, заревел в голос, как когда-то в детстве, после первого класса, летом, в пионерском лагере.
Погода была ужасная. Дожди, холод, северный ветер. Но жизнерадостные пионервожатые ровно в семь утра включали радиорепродуктор на полную мощность:
«Ну-ка, солнце, ярче брызни!»
И вытаскивали из постелей вяло сопротивляющихся пионеров и октябрят.
— На зарядку становись!
На зарядку, на линейку… Вадим сразу же простыл, охрип и не смог петь в хоре, за что его сурово отчитал вожатый Костя. А потом Вадим покрылся фурункулами, и даже в таких труднодоступных местах, что ни самому посмотреть, ни другим показать. Он не мог ни прыгать, ни бегать, сидел-то кое-как. И тянул назад весь отряд — и в подвижных играх, и на уборке территории. Ребята над ним смеялись. А он плакал по ночам.
Однажды рыдал так, что описался. Вожатый Костя, узнав о его конфузе, велел ему постирать простыню и развесить — на глазах у всего лагеря, под хохот и шуточки веселых пионеров.
В общем, когда наступил наконец родительский день и мама приехала, он не интересовался ни конфетами, ни яблоками, которые она привезла. Он вцепился в нее и заревел. Сразу голос прорезался, и какой голосище!
И мама его забрала. В тот же день. Пошла в палату и собрала его вещи. А на все протесты начальника лагеря только молча кивала головой, потом задрала Вадимову рубашонку и показала его спину, покрытую сизыми созревшими гнойниками. Начальник забормотал, что в таких случаях дети должны обращаться к медсестре… Мама отрезала:
— В таких случаях бывает сепсис!
Чем повергла начальника в ступор, и он был, кажется, искренне рад их отъезду. Один из самых счастливых моментов в жизни Вадима: они с мамой выходят из ворот лагеря и идут на станцию, через лес, и солнце пронизывает своими лучами ветки высоких сосен…
Он вспомнил это так ясно, так остро — не события, не обиды и обидчиков, а само чувство защищенности и освобождения… И зарыдал, закричал, как тогда:
— Мама! Забери меня отсюда! Забери, пожалуйста! Возьми меня к себе! Я… я… — Он икал, и заикался, и давился своим отчаянием. — Я больше не могу! Я хочу к тебе!
Мама укоризненно вздохнула:
— Вадим, ты ведь уже не маленький…
Он закатился совсем истерическим визгом. Анна Станиславовна поморщилась и замахала рукой:
— Ну хорошо, хорошо, заберу… когда-нибудь… только не плачь так, связки повредишь.
Вадим затих, шмыгнул носом и просипел:
— Да-а, когда-нибудь… а они меня расстреляют! — с той же интонацией, как, бывало, угрожал ей, что не будет ничего есть и умрет, вот тогда она узнает, что такое — не покупать бедному ребенку мороженое хотя бы раз в неделю.
Она изумленно вздернула плечи:
— Фу, глупости какие! Кто это — они? И почему это — расстреляют? Это тебе Керзон наболтал? Что за нелепый, вредный человечек! Не дружи ты с ним. Я еще когда тебя предупреждала!
Вадим онемел от удивления. Он с Керзоном познакомился уже после маминой смерти… Но она сказала это так уверенно, что он отбросил сомнения — конечно, предупреждала, только он не обратил внимания, вот теперь и…
И тут он проснулся. Было уже позднее утро. И, конечно, никого, кроме него самого, в квартире не было. И чашка из сервиза «Мадонна» не стояла на столике. А телевизор работал — он забыл его выключить — и показывал «Вести с полей».
Вадим сделал все, как велела тетя Нюта. Побрился, принял душ, надел темный костюм. И поехал на кладбище.
Он вдруг испугался, что не найдет мамину могилу. И в самом деле, он ведь не был там со дня похорон, а тогда его вела тетя Нюта — и туда, и обратно — и он не запомнил дорогу.
Так оно и произошло. Вадим плутал по дорожкам и аллеям. Кажется, сюда и потом повернуть направо. Нет, тут совсем старые могилы… И какие запущенные… Ему вдруг стало больно при виде заброшенных холмиков, почти сровнявшихся с землей, покосившихся надгробных плит и полусгнивших крестов. Жалкие пластмассовые венки, выцветшие, исхлестанные дождями и ветрами, буйные сорняки, повалившиеся оградки. Вот и у мамы, наверное, так же…
