Елена Гайворонская - Давай попробуем вместе

– Тебе что, это нравится?! – недоумеваю я.

– А? – переспрашивает Мишка. Он весь в экране, на котором уже появились какие-то разноцветные дебиловатые роботы.

Я слышу, как громко хлопает входная дверь.

11

В следующее утреннее дежурство я получаю втык – теперь от главврача за самоуправство. Речь идет о старике Спиридонове. Я слушаю пламенную речь о больничных показателях уровня смертности, едва сдерживаясь, чтобы не высказать все, что думаю по этому поводу. Подоспевший Виктор Степаныч щиплет меня за бок, заверяет главного, что подобное больше не повторится, и, громко сетуя на погоду и застарелый радикулит, утягивает меня за дверь.

Старика Спиридонова положили в палату в самом конце коридора. Помимо него там находился еще один человек, который лежал на боку и беспрерывно хрипел. В каждой больнице, в любом отделении есть такая палата. Туда кладут тех, кому осталось недолго. Мертвецкая… Он узнал меня, приподнявшись, улыбнулся.

– Вот, лежу, отдыхаю. Настраиваюсь на долгий путь. Интересно, кто из нас, – он кивает на хрипящего соседа, – вперед в ящик сыграет?

Я принялся было уверять старика, что все не так плохо, но осекся под его строгим взглядом. Ему, старому солдату, не нужна моя ложь. Увидев у меня в руках небольшой сверток с бананами и йогуртами, беззлобно пожурил:

– Ну зачем? Видишь, у меня и так всего полно.

Он кивнул на тумбочку, где и впрямь выстроились в ряд баночки, скляночки, минеральная вода в пластиковой бутылке.

– Родные навещали?

– Да кто только не заходил… Соседи, приятели. Старики, вроде меня. Ну и дочка с внучкой, конечно… – Его глаза заблестели. Я посмотрел в них и на миг ощутил нечто, похожее ла белую зависть. Это были глаза счастливого человека, уходящего с достоинством осознания, что прожил жизнь не напрасно.

– Я только воду пью. Есть не хочется. Забери назад бананы, сам съешь. Возьми, говорю, – прикрикнул он слабо, – все равно их потом слопают или выкинут.

«Потом…»

У меня мурашки пробежали по всему телу оттого, как этот человек спокойно и с достоинством рассуждал о неотвратимости конца.

– Вам не страшно?

Это срывается у меня с языка одновременно с наступившим откровением, для чего я здесь, зачем пришел. Жалкий эгоист… Я пытался рассуждать о милосердии, но на деле жаждал одного – максимального приближения к сокровенному знанию, которое никак не желало мне открыться.

Ой вперивает в меня долгий внимательный взгляд, будто пытаясь угадать, что творится под коркой моего поросшего давно не стриженным волосом черепа.

Ты о смерти? Нет, я ее не боюсь. Я хорошо пожил. Нелегко, но славно. Славно… – Он снова улыбается желтыми губами. Его глаза подергивает легкая поволока – сень воспоминаний.

– Вы прошли войну… Что вы чувствовали, вернувшись? Вам не хотелось все забыть?

– Забыть… – Он медленно пожевал беззубым ртом, подбирая слова. – Я уже плохо помню. Кое-что, возможно, да… Но вряд ли это удалось, по крайней мере в первое время. Ведь все вокруг было пропитано тем воздухом – поражений и побед. Мы были героями, победителями. И нам пришлось поднимать страну из руин. Нам было некогда думать – слишком много приходилось работать. Мы знали, что есть люди, которые подумают за нас. И мы верили им. Сейчас говорят, что это плохо. Что надо думать самим. Наверное. Все меняется. Меняется жизнь, меняется смерть… Я тоже с возрастом стал много думать. Что еще остается старости? Забыть… Нет, ничего не нужно забывать. Нельзя. Все беды от плохой памяти.

Он прикрыл глаза. Должно быть, я утомил его своей болтовней. Я поднимаюсь, чтобы тихонько уйти, как снова слышу надтреснутый голос:

– Для Афганистана ты молод. Где служил? В Югославии? Чечне?

– В Чечне.

– Там все иначе, верно?

– Да. Иначе. Я не чувствую себя героем. Скорее пешкой в чужой игре. Иногда не могу избавиться от ощущения, что это еще не кончилось.

– Хе-хе-хе, – коротко, словно опорожнил кишечник, рассмеялся старик. – Ваше поколение называет нас винтиками… А для себя вы какое прозвище придумали? Шпунтики? Я прожил жизнь. Я перевидал много правителей. Вот что я скажу тебе, парень: изменилось лишь то, что вы перестали верить тем, кто думает за вас. Но в остальном все осталось прежним. Именем партии или именем демократии. Какая разница… – Старик снова смежил веки. Получеловек-полутруп на соседней койке захрипел бессмысленно и дико.

– До свидания, – говорю я, медленно затворяя за собой скрипучую дверь.

Два дня спустя я снова звоню в больницу, и мне говорят, что старик Спиридонов ночью скончался.

12

Ноябрь 2000 г.

В этом сне они снова были вместе. Втроем. И чему-то смеялись. Она не понимала – чему именно. Просто было весело. Наверное, оттого, что они снова были счастливы. Строили песчаную крепость на теплом берегу, а расшалившиеся волны лизали своими шершавыми язычками босые пятки…

Телефонный звонок вернул ее в реальность серого предзимнего дня. Разлепив глаза, она сняла трубку, заранее возненавидев собеседника, отнимавшего у нее последние секунды солнечного миража…

«Почему это произошло именно с нами?»

Первые же слова заставили ее подскочить, сбросив остатки сна, прислонив свободную руку к виску, в котором эхом отдавалось дробно заколотившееся сердце.

– По поводу рукописи под названием «Последний довод».

– Да, я слушаю…

– Я хотел бы поговорить с автором.

– Его сейчас здесь нет. Но я ему передам в ближайшее время. Он свяжется с вами.

– Вы – агент?

– Нет. Я – доверенное лицо.

– У него есть телефон?

– Нет, он живет за городом. Но, думаю, сможет приехать.

Когда разговор был окончен, она опустила трубку на рычажки, вновь откинулась на смятую подушку. Она не испытывала ни радости, ни ликования, лишь удовлетворение от выполненного дела и давящую расслабленную усталость. Ей отчаянно захотелось зажмурить глаза и снова оказаться в счастливом мираже. Но она знала, что этого не случится. Почему-то ее хорошие сны, в отличие от дурных, никогда не повторялись.

13

Апрель 2000 г.

Моя новая жизнь идет своим чередом, как и весна, оставляя ту, другую, позади все дальше и дальше. И постепенно, сперва с сомнением, затем – с воскресающим бог весть откуда оптимизмом, я понимаю, что впереди еще может быть много чистого, светлого, радостного.

Вот Мишка волнуется, примут ли его в гимназию – приближается пора собеседований. Мне, непосвященному, было объяснено, что гимназия – это как школа, но круче. Там больше уроков, с первого класса детей шпигуют английским, а с пятого и французским и вообще всячески развивают… Короче, серьезно подытожил Мишка, сложнее, но интереснее.