Единственное число любви - Мария Барыкова
— Позволь мне омыть тебя. Не я пролил твою кровь, но сегодня вино будет ею. Пусть оно согреет твои врата…
Теплая терпкая жидкость переливалась через край, бедра непроизвольно поднимались все выше, так, что казавшиеся в полумраке черными потоки уже задевали груди, уже орошали рот. Я захлебнулась и, до настоящей крови укусив его предплечье, закричала:
— Думай только о себе! Только… — И мне вновь были дарованы муки. А спустя пять минут уже другие, густые капли стекали по моим ногам, звонко ударяя по винному озерцу на отполированных досках…
Вскоре я бросила работу. Родные и друзья относились ко мне как к тяжелобольной, стараясь не встречаться, а при нечастых встречах исподтишка оглядывали с жадным нечистым любопытством. Муж все реже позволял мне видеться с дочкой. А грани между ночами и днями стирались. Глеб сам одевал и раздевал меня, кормил из рук, с наслаждением стирал мое белье и часами мог смотреть на меня, когда я спала; порой мне казалось, что он с радостью согласился бы даже дышать вместо меня. А еще он медленными, как во сне, движениями укладывал меня бедрами на валик и с какой-то трогательной улыбкой благодарности смотрел во всегда теперь влажные мои глубины. Иногда он вкладывал мне между ног овальное старинное зеркало на витой ручке, но я не видела ничего, кроме раздавленного потемневшего цветка. Правда, я всегда была полна горьким соком его винограда, отчего даже походка моя стала осторожной и плавной, а плоский живот — постоянно слегка округлым. Но чем темнее были глухие вечера, тем безумней становились жертвоприношения. Я поднималась на алтарь по нескольку раз в день, уже почти не испытывая боли и понимая, что Пан победил, что я уже никогда не смогу отказаться от того, что приносит наслаждение телу. Телу, которое всегда будет обманывать себя и других, ибо ему не дано другого… но душа замерзающей бабочкой все еще слабо билась, особенно по утрам, когда выпавший за ночь снег на краткие полчаса делал комнату прохладной и чистой. И в этой голубоватой тишине мне все виделась неровная цепочка следов к Князь-Владимирскому собору, солнечной громадой озаряющему унылую оконечность острова.
И я надеялась, что это были Алешины следы.
МАРТОВСКИЙ ЛЕД
Мартовский лед на Карповке шуршал с тем обещающим позваниванием, какое всегда слышится в разворачиваемой шоколадной фольге, особенно если разворачиваешь ее там, где это запрещено с детства. Ксения, в чьей семье трогательно соблюдались петербургские традиции, хорошо помнила ту подслащенную сознанием своего превосходства зависть, с которой она в полумраке Кировского и МалеГОТа[11] смотрела на сверстников, поедающих во время действия шоколад. И в этом тонком, с нежной металлической кислинкой, звуке для нее навсегда осталось ощущение соблазна — ощущение, впоследствии не раз подтвержденное приключениями юности.
И сейчас, держа Митю под руку и стараясь ступать вровень с его неторопливыми, но широкими шагами, она с радостью отметила это внезапно пришедшее ей на ум сравнение. Соблазнить Митю ей в общем-то очень хотелось. Не хотелось только думать, зачем.
Может быть, ей слишком запали в память произнесенные несколько лет назад слова ее бывшего мужа. Тогда она совершенно случайно заскочила к Мите в его ДК пересидеть полчаса перед сеансом, но, увлеченная разговором и бессознательной игрой своего маленького красного ботинка, пропустила фильм и пришла домой, опоздав едва ли не на два часа. И муж, всегда вполне лояльно относившийся к ее кокетству, а Митю знавший с незапамятных студенческих времен, неожиданно нахмурился и сказал почти зло: «Ну уж Митю я тебе не отдам». Польщенная, Ксения посмеялась и тут же забыла и о разговоре в накуренной регуляторной, и о нелепых словах мужа.
А может быть, в свое время она слишком старательно пыталась избавиться от неприятного ощущения, которое испытала тоже в некоей связи с Митей. Несколько лет назад, в пору тотального дефицита, к их знакомым приехали австрийцы и привезли груды одежды для продажи. Покупатели, малознакомые и полузнакомые, текли рекой, и Ксении, свысока относившейся к подобного рода вещам, все же трудно было не соблазниться. Она стояла перед зеркалом, стягивая примеренную простенькую футболочку, и ее маленькие, круглые, загорелые уже в июне груди торчали по-девчоночьи дерзко и задорно. Но, сняв футболку, она почувствовала на себе холодный, почти не снисходящий до презрения, взгляд высокой, совершенно тициановской женщины — та держала в руках блузу, стоившую немыслимых денег. Дернув худыми плечами, Ксения быстро вышла из комнаты и на свой вопрос, кто это, с удивлением услышала веселый голос хозяйки: «Как?! Разве вы не знакомы? Это же Наталья, Митькина распрекрасная жена!» Все это почему-то было очень неприятно, и против обыкновения она даже не поделилась своими ощущениями ни с кем. А заноза сидела долго.
И час назад, когда в ее кабинете раздался звонок, и Митя, с которым она последний раз виделась бог знает когда, еще до развода с последним мужем, предложил пойти погулять — поскольку на улице уже настоящая весна, — эти два противоположных ощущения, победы и унижения, мгновенно всплыли у нее в памяти. И вот теперь они уже второй час шагали по петляющим набережным, болтая о ерунде, а разговор постепенно принимал ту форму, которую Ксения любила больше всего: за обыденными словами скрывался не только второй смысл, а благодаря наклону головы или повороту плеч, на их дне мерцал и манил третий, возможно, малопонятный ей самой, но тем еще более манящий. Она не прилагала для этого никаких усилий, не придумывала фраз — все происходило само собой, но потаенное вино успеха уже начинало тайно бродить в душе, и тогда Ксения позволила себе просто идти рядом с высоким красивым сорокалетним мужчиной — ни о чем не задумываясь, ничего не добиваясь, почти откровенно любуясь его чуть потемневшими от ветра смуглыми скулами, тяжелой мужской лепки подбородком, чуть замедленными от сознания собственной силы движениями… но лишь в горячие, вишневые, почти без белков, глаза она смотреть не хотела.
Солнце прорывалось и все не могло прорваться сквозь кажущуюся на первый взгляд тонкой серую муть неба, и Ксения чувствовала, что это каким-то непостижимым образом играет ей на руку, придавая разговору ожидание и напряжение. Они в третий раз
