Вишневая - Линн Берг
— Ты же не в шахматы собралась играть, свет для этого не нужен.
Легко ему было говорить, сам он составлять ей компанию на дорожке, как видно, не собирался. Ни один чертов фонарь на стадионе не пытался расщедриться хоть на один проклятый люмен света. Ржавые, уродливые столбы бесполезной конструкцией только уродовали общий вид, и это чертовски злило Есеню.
— Но, если все же с тобой что-нибудь случится… Хоть что-то… Клянусь, — Даня выдержал драматическую паузу, положив руку на сердце, — я ужасно опечалюсь.
Она его, кажется, другим никогда и не знала — серьезным, прямолинейным, собранным — нет, это что-то за гранью фантастики. Даниил Александрович, которому, правда, отчество совсем не шло, всегда отличался поразительной беспечностью, имея обыкновение всему придавать оттенок абсурда и иронии.
Поджав губы в тонкую нить, Есеня нехотя поплелась на разминочный круг. На языке змеями вились проклятия в сторону Миронова и его пренебрежения элементарной техникой безопасности. Разумеется, вне университетских стен он не нес никакой ответственности за ее здоровье и, если уж, Есеня покалечится, то исключительно по собственной вине. Возможно, потому он и настоял на этих тренировках ни свет ни заря. Гад проклятый.
Утро выдалось душным и влажным, упорное лето до последнего сражалось с осенью, не желая уступать. Черную гладь неба разрезала фиолетовая полоска рассвета на горизонте, медленно просачиваясь сквозь непроглядную темень в теплое утро. Пока город еще не наполнился жужжащими звуками моторов машин, пока по тротуарам робкими тенями не заскользили редкие прохожие, по воздуху растекалось неимоверно успокаивающее щебетание птиц. По дороге рассыпалась утренняя морось, в кроссовках хлюпал целый океан.
Есеня и до того подозревала, что за два года без тренировок мышцы так или иначе атрофируются, а легкие попросту разучатся заглатывать кислород большими порциями, успевая насыщать кровь. Но чтобы все было настолько плачевно, она и подумать не могла. В гортани больно жгло от сухости, кислород раздирал связки и лез ершистыми комками в мешки легких, чтобы и те разорвать на клочки. Ей казалось, что еще немного и сердце лопнет, как пузырь из жвачки, а ноги попросту откажут и одеревенеют. Она и пробежала-то всего ничего, когда легкие начали судорожно сокращаться и пылать адским огнем. Связки в коленях подгибались и велели спешиться в районе трибун.
— Я сдаюсь, — без сил прохрипела она, выравниваясь с бега на неторопливый шаг.
— Ты всего два круга пробежала, если это вообще можно назвать бегом.
— А как это еще назвать? — раздраженная гортань производила лишь дребезжащий от усталости и злости шепот.
— Без слез не взглянешь, — сухо констатировал Миронов.
Первые краски рассвета медленно, но верно начали растворяться с неба. Незаметно подкравшаяся тяжелая туча укрыла серым налетом беговые дорожки, перекладины и бассейн с песком. Воздух становился плотнее, гуще — по всем признакам вот-вот грозился брызнуть дождь. Нечто похожее на стон сорвалось с губ, когда все тело в ответ на перспективу продолжения беговой пытки свело болезненным спазмом. Будто на зло с неба нитями начали виться капли дождя, кусать кожу на щеках и предплечьях и обильно впитываться в ткань штанов и майки. Миронову на погоду, кажется, было глубоко и с прикладом положить: он лишь натянул на голову капюшон толстовки, не испытывая по поводу влаги никаких переживаний.
— Отбор в начале октября, — напомнил он едва живой Вишневецкой, — с такой подготовкой ты не потянешь, да и вообще…
В горле встал предательский ком, сворачиваясь и оседая где-то в желудке кусочком льда. Она охотно верила, что, если Даня вцепился в это сраное тренерство по непонятным для нее причинам, он из этого выжмет все до последнего, включая жизненные соки самой Вишневецкой. От злости и усталости хотелось то ли зарычать, то ли паскудно заскулить. Есеня выбрала третий вариант — пойти на новый круг, оставляя мироновское нудение за спиной.
— Продолжай, — сдавшись, он только махнул рукой.
Когда-то все было иначе, когда-то она вообще не знала, что такое одышка, и уставала лишь спустя часы изнурительных тренировок, а не два проклятых круга. Когда-то мышцы Есени были податливыми и растянутыми, руки спокойно удерживали вес тела, а ноги не подгибались на каждом шаге. Когда-то все ее проблемы сводились только к предвзятому отношению тренера и наличию Миронова в зале. Однажды эти две проблемы даже успели вылиться в одну:
Ей тогда было четырнадцать, даже до Вишневой еще не доросла, так только до ростка с корешками. Личного мнения не было, жизненного опыта тоже, зато вот длинный нос уже имелся.
Зал тогда был пустой, покинутый, брусья и перекладины были выпачканы магнезией, а от матов воняло хлоркой. Есеню ранние занятия привлекали мало, но мать настаивала, давила не только на нее, но и на тренера, что впоследствии и привело к предвзятому отношению. Вот и назначали ей чисто из принципа субботние тренировки часов этак в семь в частном порядке без присутствия посторонних.
С таким положением дел Сеня свыклась быстро, приняла факт, как должное и подчинилась. А позже это попросту вошло в привычку — приходить ни свет, ни заря и фривольно барахтаться на матах в ожидании тренера. Последняя пунктуальностью не отличалась никогда, да и вообще не особо жаловала правила, поэтому, наверное, до статуса золотой медалистки так и не дотянула, променяв карьеру гимнастки на обыкновенного тренера.
Вишневецкая в тот день явилась привычно заблаговременно, чтобы успеть как следует растянуться и просто пострадать ерундой на тренажерах. И как видно очень зря. Смирившись с постоянной тишиной в зале, посторонние звуки уши уловили сразу, как только босые ноги коснулись матов. Есеня плохо верила в то, что ее далеко не пунктуальная тренерша набралась смелости прийти заранее и все подготовить. Но факты опровергал навязчивый шум из-за запертых дверей.
Уже тогда стоило смириться с этим и плюнуть, но воспаленное любопытство огнем проезжалось по сжатым мышцам и руководило телом вопреки вопящему голосу разума. Вспотевшие подошвы ступней непосильно громко отрывались от матов, но упорно шествовали в сторону тренерской. Поглощенная интересом Есеня жадно припала глазами к широкой щели замка.
Шуршание одежды, тихие, томные вздохи, влажные шлепки горячих тел друг о друга. Есеня пораженно вздохнула, отпрянув прочь. Попытки стереть из глаз вставшую картину не увенчались успехом. Казалось, она навсегда отпечаталась на обратной стороне век.
Дане тогда было девятнадцать, ее тренеру без малого за тридцать. Разница в возрасте не останавливала от громких стонов и мерзких хлюпающих хлопков, забивающихся в уши вместе с навязчивыми мольбами распластанной под Мироновым гимнастки. Отдавая должное великолепной растяжке, та лежала почти на
