И солнце взойдет. Он - Варвара Оськина
– Всё случилось из-за меня. Я не нашёл нужных слов, а Колин по молодости оказался слишком упрям. Впрочем, как бы то ни было… После него было много учеников, хороших, прилежных. Но только ты дала мне надежду и шанс что-то исправить. Ты очень талантлива, Рене. Это нельзя упускать.
– Поэтому вы хотите, чтобы я стажировалась у него? – Хэмилтон кивнул, а Рене грустно заметила: – Немного нечестно пытаться наладить отношения через меня. Вам так не кажется? Не буду ли я причиной, по которой конфликт станет лишь хуже?
– Дело не в отношениях, – профессор тяжело вздохнул. – Он лучший. Ты лучшая. И тебе нужна практика. Вывод напрашивается сам, не находишь?
– Но, если я правильно поняла… доктор Энгтан отказался?
Хэмилтон на секунду замялся, а затем твёрдо ответил:
– Я смогу его переубедить. Наша ссора тебя не коснётся. Обещаю.
Рене снова нахмурилась, пару раз сцепила и расцепила прохладные пальцы, повертела в руках стетоскоп, а затем тряхнула головой.
– Я всё равно попробую что-нибудь сделать. Вы же семья.
Она пожала плечами, дав понять, что в её системе координат ссоры между родственниками равносильны заболеваниям. А значит, без лечения не обойтись. И Рене уже собиралась высказать свою теорию вслух, но тут Хэмилтон рассмеялся, тяжело поднялся на ноги и подхватил с вешалки халат.
– Не говори глупостей. Твоя задача – набраться опыта, а моя – его обеспечить, – хмыкнул он, а потом бросил взгляд на высветившееся в телефоне оповещение. – Зайди к своему пациенту и иди мойся, Вишенка. А я пока поговорю с командой.
Рене скребла руки с такой тщательностью, что на неё начали подозрительно оглядываться. Медленно выдохнув в маску, она ещё раз прошлась щёткой по ногтям, растерла мыло по коже вплоть до локтей и начала смывать. Операционная лупа привычно сдавливала затылок и мерзко натирала открытый участок кожи на лбу, отчего Рене в очередной раз пообещала себе накопить на собственные бинокулярные линзы. Правда, сделать это с её-то зарплатой было огромной проблемой. Просить у родных не хотелось, а потому оставалось только мечтать, что с получением лицензии траты уменьшатся.
Позади послышалось характерное шарканье, хлопнула дверь, и в помещение вошёл доктор Хэмилтон, ведя за собой группу студентов. Из груди Рене вырвался ещё один вздох. На этот раз скорбный. Ребята подозрительно косились на её хирургический костюм и явно ждали объяснений профессора. А тот веселил молодых коллег рассказами из своей практики. Рене бросила на него укоризненный взгляд и потянулась за стерильной салфеткой.
– То, что запрещено в операционной, не регламентируется в помывочной, – тихо заметил намыливающий руки Хэмилтон.
– Знаю, но…
– Ты напряжена.
– Сосредоточена, – упрямо склонила голову Рене, когда руки стянуло от антисептика.
– Напряжена и испугана, – с нажимом закончил нелепую перепалку Хэмилтон. – Да, этот пациент впервые полностью твой от момента попадания в скорую до того, как он покинет больницу. Да, решения здесь тоже только твои: план операции, техника выполнения, даже инструментарий. Да, это большая ответственность, и сегодня я лишь твой ассистент. Но время пришло. Заканчивай обработку рук и забудь, что здесь есть кто-то кроме тебя и меня.
Рене поджала губы, но кивнула.
– Есть ли какие-нибудь новые детали, которые мне необходимо знать, прежде чем я зайду в операционную? – совершенно иным, сухим и деловым тоном спросила она.
– Нет. Всё по плану.
Не дожидаясь, пока профессор закончит, она толкнула плечом дверь и вошла в просторное помещение, которое встретило привычными звуками. Шумела аппаратура, со щелчками да свистом насос из установки для вентиляции лёгких впрыскивал кислород, раздавались шелестящие шаги обутых в бахилы сестёр. Они деликатно погромыхивали тележками с инструментами и о чём-то негромко переговаривались. На стене тихо гудел новый большой негатоскоп, увешанный снимками изувеченной правой кисти пациента.
И всё это – каждый вздох, смех, шорох – сливалось в монотонный рабочий гул, из которого острым уколом выделялся равномерный писк кардиомонитора. Звуки кружили по операционной, проникали в уши и вдруг подняли внутри такую волну эмоций, что та взлетела до самой груди, резанула по шраму и отдалась лёгкой дрожью в кончиках пальцев, напоминая, почему Рене сейчас здесь. А в следующий миг волнение схлынуло, и появилось спокойствие. Пусть наверху в смотровой толпились взбудораженные журналисты! Пусть их рты бормотали в свои диктофоны про уникальность, молодость и подозрения на гениальность. Пусть где-то там неведомые судьи решали, достойна ли доктор Роше практики у самого Колина Энгтана. Плевать! В тот момент, когда Рене отточенным жестом вдела руки в перчатки, для неё ничего не осталось – только она сама, операционное поле и ровный звук чужого сердцебиения. Сегодня за дирижёрским пультом Рене будет одна.
– Начинаем.
Голос перекрыл едва слышимые разговоры сестёр с собравшимися около негатоскопа студентами, где те тревожно разглядывали снимки. Рене сделала несколько шагов и встала слева от пациента. Напротив занял позицию ассистента профессор Хэмилтон, и это словно стало командой. Все на мгновение замерли, казалось, даже затаили дыхание, а потом привычно зашелестели одеждой, разбредаясь по местам в зрительном зале или же прямо на сцене. Здесь каждый наизусть знал свою роль и чёткий порядок задач. Где-то наверху застрекотали камеры… а в динамиках небольшого музыкального центра послышалось шипение.
Музыка всегда звучала во время долгих и утомительных операций, хотя выбор, что именно слушать, зачастую вызывал бурные споры у персонала. Но сегодня все были единодушны, когда голос весело запел о солнце, что наконец взошло после долгой зимы. Поймав удивлённый взгляд наставника, Рене подмигнула и взяла в руки скальпель. Чарльз Хэмилтон души не чаял в музыке Битлз, а она уважала профессора и прямо сейчас столь своеобразно говорила ему «спасибо». Рене благодарила его за возможность, за знания, за их прекрасную дружбу. Наконец, за поддержку.
За четыре часа песни сменились несколько раз, а потом вовсе зашли на второй круг, но Рене их не слушала. Она была слишком сосредоточена на кропотливой работе, которую впервые делала сама от начала и до конца. Ей было уже всё равно, сколько людей следили за ней из смотровой, фотографировали, обсуждали, были ли там люди из Монреаля… Рене не думала об этом. Вместо этого, она открывала доступ, иссекала рубцы и в два стежка ловко сшивала нервные окончания. Рене танцевала инструментами на крошечном пятачке чужой ладони и улыбалась всё шире, покуда мешанина травмированных костей и тканей складывалась в заложенный природой строгий порядок.
Это было умопомрачительно сложно. Наверное, лет через пять, когда таких операций в её практике будет несколько сотен, она будет спокойна. Сможет шутить, вести праздные разговоры с коллегами. Но сейчас Рене
