Однажды ты пожалеешь (СИ) - Шолохова Елена

После ужина я помыла посуду и убралась к себе. Мать говорила, что звонила отцу сто раз, а тот не брал трубку, но я решила тоже попробовать. В конце концов он же любил меня семнадцать лет, неужели разлюбит за один день? Неужели все эти годы, когда он растил меня, брал с собой на рыбалку, покупал сладости тайком от мамы, учил кататься на велике и танцевать танго и твист, звал меня «моя кроха», неужели это всё совсем ничего не стоит?

Но и мне не удалось к нему пробиться. Тогда я оставила ему голосовое, аж всплакнула на последних словах.

Тут в окно кто-то швырнул камешек. Так меня всегда вызывал погулять Валерка Князев, потому что мать не хотела, чтобы мы встречались. Ну а больше никто так не делал.

Я высунулась в форточку. В тусклом свете фонаря узнала Мясникова.

– Ты чего сюда приперся? – задохнулась я от такой наглости. – Вообще ко мне приближаться не смей!

– Даш, я только поговорить, – промямлил он.

– Не о чем нам с тобой разговаривать. Не до тебя мне.

– Ну, пожалуйста. Я извиниться хочу.

– Ну, считай, извинился. Всё, ступай.

– Даш, пожалуйста, выслушай меня… Не бойся, я ничего тебе не сделаю. То, что вчера между нами было… я не хотел. Я нечаянно сорвался...

Так, стоп. Сейчас этого дурака все соседи услышат и, что ещё хуже, мать. И если сейчас она не в кондиции, то потом обязательно припомнит. Так и вижу, как она допытывается: что у вас было с Мясниковым? Что такого он сделал? Мать в этом отношении просто невозможная.

– Ладно, – бросила я нехотя. – Сейчас спущусь на пару сек.

Заодно верну ему олимпийку. На всякий случай я ещё и отцовский фонарь прихватила. Он громоздкий, тяжелый, в металлическом корпусе и с ручкой. Если Мясников опять нечаянно сорвется, будет чем дать отпор.

Но Мясников стоял в тени весь какой-то понурый и сгорбленный. Я даже злиться перестала. Молча сунула ему в руки олимпийку.

Он тоже молчал. Выжидать, когда он разговорится, я не стала, развернулась и пошла назад, к подъезду.

– Даш, – окликнул он меня.

Я остановилась и оглянулась.

– Что?

– Я не хотел. Ну, вчера. Прости, что так получилось. Я правда не хотел. Не хотел напугать тебя.

Только я вознамерилась объяснить ему, что мои вчерашние ощущения – это не испуг, а кое-что другое, что это было не страшно, а гадко и мерзко, что отныне мне противно даже разговаривать с ним, как Мясников зачастил:

– Не знаю, что на меня нашло. Дурак я… Я думал, что… мы так… Ну и Нелька сказала, что я тебе… это… ну, типа, нравлюсь. Мы с ней общались немного,

– Что за бред? Нелька-то здесь с какого бока? И не могла она тебе такого сказать, не ври.

– Я не вру! Она правда так сказала. Еще сказала, что я нерешительный. Что ты ждешь, когда я… ну, типа, первый шаг сделаю.

– И ты решил сделать шаг? Наброситься на меня?

– Я думал… ты сама не против… ну, Нелька сказала… вы же подруги…

Нелька – сволочь. Я просто ума не приложу, какого черта она его так накрутила.

– Даш, ну прости… Я, правда, не хотел.

– Иди домой, – устало ответила я. – Мне тоже пора. Честно, мне не до тебя сейчас.

Поднявшись к себе, я первым дело набила гневное сообщение Нельке. Затем стерла и переписала чуть иначе. Но и его не стала отправлять. Решила, что обругать её я всегда успею, хотя бы завтра лично. Может, Мясников вообще соврал. Лучше закину удочку и понаблюдаю.

«Сейчас приходил Денис Мясников. Поговорили с ним. Очень интересные факты о тебе выясняются…»

Нелька почти сразу среагировала. Буквально забомбила меня ответными сообщениями: какие факты? О чем ты? Что он тебе наплел? Мясников врет как дышит! Если он насчет вчерашнего, то он дебил! Я просто пошутила, а он...

И всё в таком духе.

Я ей не отвечала. Нет у меня больше подруги. И разговаривать нам не о чем.

Отец появился ближе к ночи. Всклокоченный, весь какой-то мятый, угрюмый, с похмельным запашком. Вообще-то отец почти не пьет, но тут, видать, разобрало. Однако я все равно ему ужасно обрадовалась, кинулась к нему как маленькая, но, как оказалось, всё зря. Он вернулся за вещами, а еще чтобы попрощаться, извиниться передо мной и… сообщить, что уезжает если не насовсем, то надолго. Полгода, год, как пойдет. Отправляется в какую-то неведомую глушь скважину бурить.

Мы с матерью наперебой принялись отговаривать его. Правда, мать быстро сдулась, наверное, поняла, что бесполезно. Я же чуть в истерике не билась. Кричала, захлебываясь слезами:

– Папочка, не уходи! Я же тебя так люблю… Помнишь, ты говорил, что не можешь потерять дочь? А теперь что? Сам от меня отказываешься? Просто потому что какие-то там анализы…? Ну не уходи, не бросай нас! Это же я, твоя кроха... папочка, пожалуйста…

Я грозилась, что никогда в жизни его не прощу, если он уйдет, что не переживу, что с ума сойду и вообще умру. Но без толку, он уже всё для себя решил.

– Ты кому-нибудь рассказал… про нас? – спросила мама. Она стояла в проеме двери, бледная и поникшая. – Рассказал, что мы расходимся?

Она его больше не уговаривала, даже не просила остаться. Просто наблюдала за его сборами. А мне хотелось крикнуть: ну чего ты молчишь? Почему ты его так легко отпускаешь? Зачем спрашиваешь какую-то ерунду?

Отец, складывая одежду в дорожную сумку, на миг замер, поднял на нее потухшие глаза и молча кивнул. Она еле заметно дернулась и как будто с трудом выдавила:

– Зачем?

Отец лишь неопределенно повел плечом.

– Спросили – ответил, – вздохнул он. Опустил голову и продолжил собирать вещи.

Трогательного прощания не получилось, хотя отец перед уходом снова попытался объясниться со мной, даже заверил, что ничего не поменялось. Но даже мне понятно, что поменялось всё…

5.

Спустя пару дней, адских, кошмарных, тоскливых дней, в течение которых мы с матерью практически не разговаривали друг с другом, а молча варились каждый в своем горе, она вдруг меня огорошила:

– Даш, а давай тоже уедем из Зареченска?

– Куда? Зачем? Тоже скважину бурить?

– Даш, я серьезно. Я понимаю, что у тебя выпускной класс. Но и ты пойми, мне тут очень тяжело. Невыносимо.

Знала я, почему ей невыносимо. К нам бабуля, папина мать, днем приходила, пока я в школе была, и учинила эпический разнос. Это вообще в ее духе – скандалить по любому поводу, а тут такое. Потом бабушка позвонила мне и двадцать минут рыдала в трубку, причитая, что эта (так она называла мою маму) нам жизнь разрушила и всех нас опозорила.

«Ванечка всё для неё... – подвывала она. – А эта предала его! Нож в спину воткнула!»

«А он предал меня», – отрезала я, разозлившись, и сбросила звонок. Ну не могла я больше мусолить эту тему. Зачем все время об этом стонать и квохтать? Кому от этого легче? Мне лично – нет.

А дома мать завела ту же пластинку.

– Даш? Не могу я тут... плохо мне...

– А мне нормально, – огрызнулась я. – Я не хочу никуда уезжать. У меня тут друзья, да вообще всё.

– Понимаю, – вздохнула мать. – Но ты молодая, появятся новые друзья, новые увлечения. А там, к тому же, будут такие перспективы…

– Мне не нужны новые друзья и новые увлечения, и перспективы твои не нужны. Мне нравится так, как есть.

Она поникла, и я тотчас ощутила укол вины. Хотя, разобраться если, с чего бы? Меня моя жизнь на сто процентов устраивает, я никому не врала, никому ничего плохого не делала. Почему я должна все бросать и уезжать неизвестно куда? Она и так меня отца лишила. Но это её выражение смиренной мученицы вечно действует на меня на каком-то подсознательном уровне. Я тут же чувствую себя жестокой стервой, изводящей собственную мать. И прямо не по себе становится.

Черт, но уезжать мне все равно не хочется, прямо до отчаяния!

– А если отец вернется, а нас нет? – спросила её уже мягко.

– Не вернется он, – покачала она головой и сникла еще больше.

Когда она такая, я даже спорить не могу. Обычно уступаю, но сейчас… нет-нет. Ну какой отъезд? Даже если они разведутся окончательно, что с того? Не они первые, не они последние. Другие же продолжают как-то жить.