Боль, с которой я живу - Елена Алексеевна Шолохова
Но затем этот урод взялся и за неё. Антон сразу же отстранился от Наташки, скинул с себя её руки и отошёл к мужику в оранжевой футболке. И как ни в чём ни бывало принялся с ним о чём-то болтать и смеяться.
Ненавижу его. Всех их ненавижу… Меня трясло от мысли, что они будут фотографировать нас голыми. Господи, только не это!
Урод грубо сдёрнул с Наташки её выпускное платье, которое она утром так старательно отглаживала, и отшвырнул, как ненужную тряпку. Она так же, как я, мычала и плакала и во все глаза смотрела на Антона, который в её сторону больше и не смотрел. Потом нам на плечи накинули коротенькие халатики. Явно ношенные и не особо чистые. От моего несло табаком и приторными духами. Было очень противно, но голой сидеть ещё хуже.
Завязать пояс у меня не получилось — пальцы не слушались. И я просто запахнула полы. Стало чуть спокойнее.
Но мы и не догадывались, что главный ужас ждал впереди.
6
Нас обеих повели в подвал. Меня — поволокли, крепко держа под руки, Наташку — и вовсе занесли, как груз.
Я снова забилась в страхе. Теперь уже в голову полезли самые чудовищные предположения. Почему подвал? Зачем в подвал? Что они там с нами собираются делать? Истязать? Убивать?
Однако там и правда оказалась студия. Помещение выглядело довольно просторным, притом часть его была огорожена плотной портьерой. Стены оставались в тени, но я мельком различила оборудование, кресла, стеллажи, штативы. В центре светили рампы, выхватывая круг с огромным ложе посередине.
На него нас и сгрудили как тряпичных кукол.
— Они под чем?
— Антошу спросить надо. Он у нас по веществам.
— Эй, чем девок накачал? Они ж вообще никакие. Как их снимать?
— Да чего там? Разложил и готово.
— Всё тебе готово, умище. Надеюсь, они тут хотя бы кони не двинут.
— Да не-е, там безобидная доза. Чисто для расслабона дал. Через пару часов отойдут.
— Ладно, эту давайте туда и начинаем.
Наташку подхватили и куда-то унесли. Я бессильно протянула к ней руку. Одной, без неё, стало совсем жутко.
Я лежала на этой громадной кровати и ничего не видела, ослеплённая светом рампы. Чувствовала, что вокруг царит какое-то оживление, слышала шаги, смешки, голоса, звуки передвигаемой мебели или аппаратуры. Можно было повернуть голову, но я не хотела. Не хотела их видеть, кто бы они ни были. Пусть лучше будет этот слепящий белый свет.
Затем суета стала ближе, ощутимее. И в какой-то момент чужие грубые руки подхватили меня, перевернули, рывком избавили от халатика и снова швырнули на постель, только теперь на живот. Я попробовала приподняться, но едва ли сумела привстать хоть на несколько сантиметров. И тут же беспомощно опустилась.
А потом начались самые страшные минуты в моей жизни. Я всё слышала, всё понимала, всё чувствовала и ничего не могла сделать. Даже закричать. Гадкие руки бесстыдно шарили по моему телу, мяли, сжимали, тискали. Хлестали по ягодицам, грубо трогали промежность. Как же это было мерзко и унизительно!
Я зажмуривалась, как будто это могло помочь. А потом вдруг услышала совсем рядом:
— Хорошо. Теперь поверни её, Юрик, и ноги… ноги ей раздвинь пошире…
Я распахнула в ужасе глаза. Эти поганые извращенцы нас снимали на камеру, точно это была обычная сцена для кино. Оператор — тот самый мужик в оранжевой футболке — едва ли тоже на кровать не ложился. То лез с объективом в лицо, то отползал ниже, отдавая команды будничным тоном.
— Давай, Юрик, чуть левее отклонись. Открой её… чтоб крупным планом… вот так…
Ненавижу вас, ненавижу! Глотая слезы, я проклинала их всех и умирала от стыда, позора и унижения.
А потом… потом жгучая боль заполонила всё тело…
7
Сколько длилась эта пытка — не знаю. В какой-то момент я просто потеряла счёт времени и как будто выпала из реальности. Это не был обморок, скорее, какой-то полусон-полубред. Я читала, что человеческий мозг так устроен, что иногда в пик наивысшего страдания перестаёт воспринимать действительность. Такой вот своеобразный защитный механизм, чтобы не сойти с ума. Так и случилось: мне казалось, что это происходит не со мной. И вновь понимать происходящее я стала, когда уже всё закончилось.
Словно выбираясь из тяжёлого вязкого тумана, я приходила в сознание. Кто-то отвёл меня в ванную, кто — я уже не различала. Их лица попросту слились в бесформенные пятна. И даже знать не хотела, кто из них был тот «Юрик». Казалось, что так будет ещё тяжелее и гаже. Хотя куда уж гаже.
Под душем я просидела около получаса, сделав воду почти нестерпимо горячей, как будто хотела выжечь чужие следы с кожи. Кто-то звал меня, вламываясь в ванную, тормошил, торопил — я не реагировала.
В голове вяло шевелились мысли: что теперь будет? Не выпустят же они нас после того, как опоили и изнасиловали. Они же понимают, что мы пойдем в милицию, всё расскажем и их посадят. Всех до одного. Мы же их видели. Пусть я не знаю, где мы сейчас находимся, но офис мерзкого Антона я укажу сразу. А через него нетрудно будет выйти и на остальных.
Конечно, это понимают и не допустят этого. Поэтому попросту нас отсюда не выпустят. Будут держать в подвале, насиловать дальше или убьют? Наверняка убьют в любом случае, только неясно: сразу или сначала вдоволь намучают? Лучше уж сразу. Если честно, мне и самой жить в тот момент не хотелось. Я даже не представляла, как после такого можно жить. Так что пусть. Только бы не мучили…
А, может, получится сбежать, противоречиво всколыхнулась во мне надежда. От их чая с таблетками, или что там нам подмешал этот урод Антон, тело всё ещё не слушалось, руки-ноги были как ватные, да и голова соображала туго, но мысль про побег
