Юлия Добровольская - Люби себя, как я тебя (сборник)
Саша вошла в гараж. Папа что-то сверлил на настольном станке и не слышал, как хлопнула дверь.
— Па! — крикнула с порога Саша.
Папа не слышал.
Саша свистнула в два пальца.
Папа обернулся, увидел дочь, обрадовался и отключил станок. Саша с разбегу бросилась ему на шею — она все еще была маленькой девочкой рядом со своим могучим папой — и уткнулась в нее лицом.
— Сашок! Не предупредила… Я так рад…
— Па, я не одна. — Она подняла глаза, в которых папа сразу же прочитал все-все-все, что произошло в жизни его дочки за последние несколько дней.
— Кто он? — строго спросил папа.
— Он тебе понравится!
— А тебе он нравится?
— Да… очень. — И Саша снова спрятала лицо.
Папа взял ее за подбородок.
— И что, он уже целовал так мою птичку? А?
— Папка, ну тебя!..
Хохоча, в обнимку, они вывалились из невысокой гаражной калитки.
— Папа, это Антон Янович. Антон, это Борис Владимирович.
Папа протянул руку Антону. Саша знала — сейчас будет вынесен приговор.
Антон не опустил глаз под пристальным папиным взглядом.
У мамы, как всегда по выходным, были пироги. За столом было так же хорошо и весело, словно гость — вовсе и не гость, а давний друг, с которым все знакомы сто лет.
Прощаясь с дочкой, папа шепнул ей на ушко:
— Сегодня ночью я немножко всплакну.
— Почему, па? — удивилась Саша.
— Потому что это — настоящий мужчина. — Папа кивнул в сторону Антона. — У него настоящее мужское рукопожатие.
— Но почему же тогда?..
— Потому что теперь моя птичка будет щебетать на другой груди. — И папа крепко прижал ее к себе, а Саше показалось, что он не станет дожидаться ночи…
Она поцеловала папу в мягкую колючую, немного постаревшую щеку и сказала:
— Тебя должно утешать, что фамилия у меня останется твоя… только чуть-чуть сокращенная. Усеченная, называется у нас, хирургов.
И они засмеялись.
* * *На свадьбу папа подарил дочери автомобиль ее мечты.
Конечно, у него тоже не было двадцати семи с половиной тысяч долларов, но у него было золотое сердце и такие же золотые руки.
Примерно полгода назад приятелю Бориса Владимировича, занимающемуся автобизнесом, удалось-таки выполнить его давний заказ и пригнать из-за границы слегка помятый джип, купленный там за бесценок. Папа пристроил его в пустующий соседский гараж — чтобы дочка не увидела раньше времени — и с усердием и любовью приводил его в надлежащий вид и состояние, намереваясь сделать ей подарок на Новый, двухтысячный год. Он очень хотел, чтобы номер машины был «2000» и даже готов был на дополнительные расходы по этой статье. Но такого номера в городской автоинспекции не нашлось, зато нашелся номер «7228» — год рождения и приближающийся возраст Саши, что и означало год двухтысячный.
Вручая дочке, онемевшей перед сияющим темно-зеленым перламутровым «чероки», ключи, папа сказал:
— Хорошо, что мне не удалось раздобыть эту машину раньше.
— Почему, па? — спросила Саша.
— Боюсь, с высоты его сиденья и из-за его темных стекол ты могла бы не разглядеть такого замечательного парня, как Антон.
ЛЮБИ СЕБЯ, КАК Я ТЕБЯ
(Повесть)
Все началось банально, как в плохом романе. Хотя, если подумать, не все ли в этой жизни так и начинается — с самого момента нашего появления на свет Божий?..
Как бы то ни было, при первой нашей встрече… Да что там, при первом взгляде на него я поняла, что меня прежней больше нет… Опять не совсем то: не поняла, а почуяла. Так, наверно, кошки чуют землетрясение, крысы — течь, и бегут, бегут, движимые инстинктом самосохранения. Я не убежала. Впрочем, сначала — так сначала. Даже лучше — с предисловия.
Предисловие
С маминой сестрой, Тамарой, мы были не то чтобы дружны, но довольно близки. Их с мамой разница в девять лет была гораздо заметней, чем наша с Тамарой в пятнадцать. Когда произошло то, о чем я хочу рассказать, мне было двадцать пять, а ей — около сорока.
Но это — по паспорту. Внешне она мало отличалась от моих сверстников. Возможно, потому, что вела богемный образ жизни. А это и прическа — то есть никакой, и одежда — современное хиппарство, и манеры — полная раскрепощенность.
Я знала — по обрывкам скупых разговоров между мамой и папой, — что мои родители, мягко выражаясь, опечалены судьбой Тамары: не замужем, ни детей, ни своего жилья, профессия какая-то несерьезная, ненадежная — искусствовед. У меня же ни разу не возникло повода пожалеть ее или пожелать ей чего-то лучшего, большего.
Полгода тому назад, осенью, Тамара сказала мне, что встретила мужчину своей мечты. Я искренне порадовалась, будучи посвященной в предыдущие драмы, постигшие ее в личной жизни. Зато в нашем доме воцарился едва ли не траур. Когда приходила светящаяся счастьем Тамара, мама принималась обличать ее в грехе любодеяния и увещевать, дабы та опомнилась, покаялась и отреклась от небогоугодной жизни.
«Зоя, — говорила Тамара маме, — ты понимаешь хоть что-нибудь в любви?»
«Это не любовь, — говорила мама, — это блуд».
«Как ты можешь судить, — говорила Тамара, — ты же не знаешь наших отношений».
«Вы живете в грехе, — твердила мама, — прежде нужно проверить чувства, зарегистрировать брак, а потом ложиться с мужчиной — с мужем! — в постель».
«Откуда ты у нас такое ископаемое?» — смеялась ее сестра.
Мама не была ископаемым, она была строгого, почти пуританского воспитания, которым заправляла в их доме бабушка — моя прабабушка. Я помню ее совсем старенькой, в безукоризненно отглаженных темных платьях с безукоризненно отбеленными кружевными воротничками; безукоризненно уложенные локоны седых волос — тоже, казалось, отбеленных и отглаженных — венчали ее безукоризненные манеры выпускницы института благородных девиц. После такого старта советской школе оставалось только зацементировать благоприобретенные мамой представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо», добавив кое-какие детали в виде морального кодекса строителя коммунизма, устава пионерской, а потом и комсомольской организации, а также понятия «советская женщина». Последовавшее за этим христианство, в которое мама вполне логично угодила, познакомившись на пятом курсе с папой — он был из верующей семьи, — окончательно выхолостило ее душу, заменив «прекрасные порывы» на упорядоченное существование по писанным в Библии и дописанным во всяческих к ней приложениях правилам, и в непреходящем страхе перед карой Божьей за каждое неверное движение не только тела, но и мысли.
