Галина Шергова - Светка – астральное тело
Ромео и Джульетта XX века. Пещера, заменившая им шекспировский склеп. Оглушительная стремительность взрыва взамен тишайшей убийственности яда. Смерть соединила их одиночество и любовь.
Это я знал, отправляясь в Грецию.
Вот некоторые из свидетельств жителей деревни:
Мария Каратавитоглу, 68 лет. Она сидела в черной одежде, черном платке, и траур ее, износившийся за три десятилетия, был неснимаем. Она сидела, положив руки на крышку самодельного крестьянского стола. Дом Марии, состоявший из одной довольно просторной комнаты и прихожей, напоминавшей русские сени, был почти пуст: лавка, крытая домотканой попоной, два-три стула, шкаф с перекошенными, оттого незатворяемыми дверцами. В углу под иконой подобие маленькой стеклянной часовни. Такие крохотные, в полметра высотой часовенки стоят на греческих шоссе в местах трагических автомобильных катастроф. Внутри этого квадратного кубка горела свеча. «Часовенку» привез Марии шофер-сосед, сняв ее со старой дороги, умерщвленной новой автострадой, прошедшей в нескольких километрах от прежнего выщербленного асфальта. Мария поставила в доме этот дорожный храмик, будто дом ее был перекрестком трагедий. Что-то в ее лице, лице Марии, было неестественно странным, отчего смотреть на него было гнетуще тяжело, но я не понимал, что именно.
«Они ведь пришли не вместе, Костас и Урания. Костас с вечера еще прошел в пещеру. А она пришла утром, спросила, где пещера, и ушла туда. Тогда еще Елена, дочка моя, была в доме, она ее спросила про дорогу. Они поговорили, ну, знаете, как девчонка с девчонкой, моей тогда тоже семнадцать лет было. Урания ей сказала, что никогда этого Костаса не оставит, ей все равно без него не жить, если немцы его убьют в пещере, пусть убивают и ее. Она это сама сказала Елене, знаете, ведь у девчонок это просто, хоть и виделись они один раз. А когда все случилось, когда они взорвались, Елена мне говорит: „Я тоже уйду в горы, потому что там Сотирос“. Это ее парень, Сотирос. Я просила: „Доченька, не оставляй меня, ведь и так отец и двое братьев ушли в ЭЛАС. Что тебе там делать, ты же девушка, и я тут одна“. А она: „Урания хотела быть с Костасом, и я Сотироса не оставлю. Пусть убьют, но убьют вместе“. А через два дня в горах был бой, и всех убили – и мужа моего, и обоих сыновей, и Елену, и Сотироса. И еще много, много народу, ведь после того взрыва в пещере все, кто еще оставался в деревне, ушли в горы. Правда, это мужчины ушли, и Елена с ними».
Наконец я понял, какая неестественность в лице Марии так давила на мое подсознание: у этой почти семидесятилетней женщины было совершенно гладкое, лишенное морщин лицо. Непохожее на изрезанное горем и временем лица военных вдов, которые мне так часто доводилось снимать. Особенно гладкими были веки и подглазья, точно лицо это замерло навсегда в день того боя. И в этой недвижной гладкости особенно мучительно было темное тление ее глаз.
Георгис Захариадис, 32 года. Он прикреплял к лобовому стеклу своего грузовика куцый лисий хвост, хвост-недомерок. Хвосты зверей всех видов и мастей всегда болтаются в шоферских кабинах, в грузовиках и автобусах. Хвосты часто свисают с балконов домов или раскачиваются на хлопающих под ветром дверках окон. В Греции говорят, что хвост – лучший талисман, и от дурного глаза, и от беды, и вообще – на счастье.
Лисий хвост-недомерок, который Георгис раздобыл взамен старого, овечьего, видно, уже послужил кому-то, был с проплешинами, но Георгис нежно его гладил.
Это он привез Марии стеклянную часовенку с брошенной автомобилистами дороги.
Георгис прилепил хвост к лобовому стеклу прозрачной ленточкой скотча, двумя большими пальцами прижав ее концы, потом выскочил из кабины и открыл капот грузовика. Перегретый радиатор астматически задышал нам в лица. На обнаженной груди Георгиса качался огрызок еще чьего-то хвоста, нанизанный на алюминиевую цепочку, рубаха, застегнутая только на нижнюю пуговицу, открывала грудь. Пуговица блестела над блестящей пряжкой кожаного ремня, удерживающего джинсы на узких и прямых бедрах Георгиса.
«Не знаю – вместе они пришли, нет – не видел. А вот уйти могли. Может, не оба, так один – точно. Там, в пещере, ведь еще один ход, ну вернее – лаз был. Сзади, в горы. В сорок третьем мне три года было, а вот когда мне было семь-восемь, мы с ребятами там лазили, это мы нашли лоскут от платья Урании. Вы слышали про лоскут? Его тут в деревне долго берегли, объявили вроде святым, а потом куда-то делся. А может, и сейчас есть, но теперь уже про войну мало кто помнит, время другое. А тогда мы нашли, и я отдал отцу. Отец ведь тоже в ЭЛАС ушел после взрыва. Молодой был, двадцать четыре года. Умер прошлой осенью. А тогда в войну выжил. Но ход из пещеры был, они могли уйти. Может, не успели. А может, иначе не могли взорвать пещеру. Хотя один-то точно мог уйти. А вот вместе грохнули. Любовь? Любовь. Любовь. А вы такую любовь видели? Нет? И я не видал. Хотя, черт их знает, может, они, эти ребятишки, Костас и Урания, особенные были. А может, если бы у меня особенная девчонка была, я бы тоже мог с ней рвануть. Как думаете? Мог?»
Евангелос Едипидас, 72 года. Сидя на ступеньках деревенской школы, он покрывал лаком огромный старый глобус. У его ног были веером разложены детские кисточки для рисования и тюбики с краской: Евангелос реставрировал земной шар, материки которого были безжалостно изранены пальцами нескольких поколений школьников. Точно щербины эти были отметинами мировых событий, терзавших веками живую модель учебного пособия. Радужные ободки краски вокруг плоских ногтей Евангелоса превращали старого учителя в старательного школяра. Он и был похож на постаревшего подростка, чье крохотное, не возмужавшее тело укрывалось в просторном шатре старомодного отцовского пиджака. Жара не освободила одежду Евангелоса от галстука. Старый школьник был прилежен: во время нашего разговора он ни на минуту не оторвал кисти от поверхности глобуса. Разве лишь для того, чтобы обмакнуть ее в лак. Даже омоложенный нашим воображением, Евангелос не в силах был превратиться в «дядю Венгелоса», сурового командира партизанского соединения. Кисточка проворно и смиренно лизала земной шар тонким языком ящерицы. Время от времени его речь взбиралась на котурны античных трагедий.
«Я пытаюсь рассмотреть его лицо сквозь темноту времени и темноту ночи. Теперь я вижу его во всех подробностях, ибо он, Костас, утратив плоть, разодранную взрывом, воссоздан легендой, и я, участник ее сотворения, вправе наделить его чертами, общими для героев всех легенд. Человек, переступивший грань бытия и мифа, уже не может обладать лицом, которое он носил до рокового шага. Все портреты и фотографии – никчемны: они запечатлели лишь бытовой облик однофамильца. Портрет, рисуемый фантазией народа, многослоен и многолик – каждый вправе изменять его нечеткие линии в соответствии с собственным представлением о событии. Оттого в сознании каждого лицо героя одновременно и неточно, и педантически подробно – в каждый миг его сотворения.
