Наталья Калинина - Нечаянные грезы
Угольцев с трудом сдержал улыбку. Ему нравилась эгоистичная откровенность Ивана — он был весь в мать. Хотя, вполне вероятно, тот летчик тоже был самовлюбленным эгоистом.
— А ты хочешь, чтоб у тебя появились брат или сестра? — спросил Угольцев у мальчика.
— Мама говорит, что у меня есть старший брат. К сожалению, я его ни разу не видел. А вообще-то очень хочу. Но только чтобы он или она были мне родными целиком, а не на половину. Ты понял меня, Павлик?
Угольцев улыбнулся и протянул Ивану руку. Тот схватил ее и крепко пожал.
Потом он вышел на веранду покурить. Он видел, как закутанная в большую клетчатую шаль Муся бродит по саду, широко переставляя ноги, обутые в высокие резиновые галоши. Она остановилась и долго смотрела в сторону безлюдной в этот сумеречный час улицы. Бросилась к калитке, открыла ее… Вся сгорбилась и медленно побрела в сторону крыльца.
— Хочешь покурить? — спросил он, протягивая ей пачку «Честерфилда».
Муся молча взяла сигарету, села в старое плетеное кресло, скрипнувшее недовольно и даже сердито.
— Что будем делать? — спросила она, пуская в Угольцева струю дыма.
— Держаться друг друга. Это всегда помогает.
— Ты думаешь? Я совершила ошибку, что не вышла за Старопанцева. Думаю, ты знаешь его.
Угольцев молча кивнул и зажег новую сигарету.
— По крайней мере, этот человек не давал мне скучать. Больше всего на свете я боюсь скуки, Павлик.
— Никогда не поздно исправить свои ошибки. — Он горько усмехнулся. — Или, как выражаются китайцы, лучше поздно, чем никогда.
— У него родилась дочка. Не в моих правилах сиротить маленьких детей.
— Иван знает, что у него есть брат. Ты часто рассказываешь ему про отца?
— Мне нечего рассказывать о нем. — Она вздохнула, плотнее закутываясь в плед. — Знаешь, Павел, мне кажется в последние дни, что с этим человеком случилась беда.
— Дорогая моя девочка, с нами всеми время от времени что-то случается. Чаще плохое, чем хорошее.
— Но с ним случилась беда, настоящая беда, — повторила Муся. — Я теперь знаю это точно.
— Брось себя накручивать.
— Я чувствую его на расстоянии. Последние три ночи он мне снится. Павел, он каждую ночь зовет меня.
— Думаю, ты просто злоупотребляешь спиртным и снотворным.
— Это было бы слишком просто. Все эти дни со мной творится что-то странное.
— Я думал, ты влюбилась. Ты ведь влюбилась, Маруся, правда?
— Я… я сама так считала. Но чем больше я думаю об Алеше, тем сильнее чувствую Вадима. Это похоже на наваждение. Иногда мне кажется, я сойду с ума. Потому я и решила выйти за тебя замуж. Если ты, конечно, не против.
— Ты застала меня врасплох, девочка.
— Знаю. Но ведь ты сам сказал, что мы должны держаться друг друга. Вернее, это я должна за тебя держаться. Ты-то выстоишь, а я упаду, и меня окончательно втопчут в грязь.
— Ты, наверное, догадалась, что я совсем на мели, — сказал Угольцев, стараясь не глядеть на Мусю.
— Нет, не догадалась. А какое это имеет значение?
— Я не привык быть на содержании у женщины, тем более у любимой.
— Предрассудки, Павел, сейчас конец двадцатого века. Да и кто догадается, что деньги зарабатываю я? Кажется, я исполняю роль музработника безукоризненно.
— И когда, по-твоему, мы должны сочетаться узами Гименея?
— Чем раньше, тем лучше. Я ведь никому ничего не обещала. — Она вздохнула и опустила глаза. — Пора и мне взяться за ум, правда?
— А если он приедет?
— Это была самая заурядная поездная интрижка, каких случаются тысячи каждый день. Если бы все придавали этому значение… — Она стремительно отвернулась, но Угольцев успел заметить блеснувшие в ее глазах слезинки. — Да и мне уже не семнадцать и даже не двадцать два. Нет, Павел, я не верю в любовь с первого взгляда.
— А я верю.
Она улыбнулась ему плотно сжатыми губами.
— Ты всегда был романтиком. За это я люблю тебя особенно горячо и…
Она кашлянула в кулак. Это было похоже на горький всхлип маленького ребенка. — Я должен все как следует обдумать. — Он встал, сунул руки в карманы пиджака, прошелся по веранде. — Я всегда был свободным человеком.
— Думай, Павел, думай. Я сама всегда любила свободу, но наступил момент, и я поняла, что она меня отправит на тот свет. А у меня есть Ванька.
— Его сын. Ты хочешь жить только потому, что у тебя есть от него сын.
— Да.
— Хоть бы раз притворилась, соврала. Когда-нибудь тебя пристрелят за твою правду.
— Не преувеличивай. — Она задумалась, наморщив свой гладкий лоб. — Хочешь, я совру тебе для разнообразия?
— Валяй.
— Я не пущу его на порог, если он приедет. Скажу: парниша, поезд ушел, стрелочник напился в дрезину, пути разобрали. — Она запрокинула голову и рассмеялась неестественно громко. — Другого поезда не будет. Никогда. Да, да, теперь я уже не вру. Я буду тебе хорошей женой, Павел. Вот увидишь.
— Ты на самом деле собираешься взять Ивана в Москву? — спросил Угольцев, желая переменить тему разговора.
— Мне там очень одиноко. Сейчас это уже не опасно. Старопанцев обещал мне защиту.
— Не лучше ли тебе самой перебраться в N? — неожиданно спросил Угольцев.
— Нет! — Муся решительно затрясла головой. — Я не смогу перестать быть Мэрилин. Я умру без этого, Павел. Скажи: ты веришь в посмертную жизнь души?
Она подалась вперед, ожидая его ответа. Даже уронила на пол недокуренную сигарету.
— Нет. Но я старый материалист. Так что мое мнение можешь не принимать всерьез.
Муся потянулась за новой сигаретой, но на полпути ее рука безжизненно упала.
— Вот почему я хочу, чтоб ты всегда был рядом со мной, — прошептала она и тихо всхлипнула. — Я… меня мучают призраки.
Алеша вышел из поезда и сел в трамвай, который делал круг на привокзальной площади.
В машине внезапно отказало сцепление. Он страшно расстроился и даже разозлился и бил в сердцах ногами по твердым от мороза колесам. Но, сев в поезд, вдруг сразу успокоился.
Здесь пахло так знакомо и обещающе празднично. До N скорый поезд шел около трех часов, и Алеша даже успел вздремнуть, устроившись на боковой полке плацкартного вагона. Когда он проснулся, за окном начало светать, и показались до боли знакомые очертания вокзала.
Разумеется, он мог взять такси, которое домчало бы его на Степную улицу за пятнадцать-двадцать минут. Поначалу он именно так и хотел поступить. Однако, очутившись на знакомом перроне, ощутил робость, потом смятение и какое-то совсем уж мальчишеское волнение. Ему нужно было время прийти в себя — и трамвай оказался самым подходящим транспортом.
