Татьяна Туринская - Спроси у зеркала
Уже возвращаясь из кухни с табуреткой, Лариса вспомнила о родителях. 'Бедные…' Им будет так больно… Нет, им тоже будет очень больно! Значит, они поймут ее, значит, простят. Они поймут, что она не смогла с этим жить. И все же как-то нехорошо уходить вот так, не попрощавшись. Это не тот случай, когда можно уйти по-английски. Лариса поставила табуретку около распахнутой балконной двери и подошла к серванту. Вырвала из конспекта по общей психологии лист, задумалась на мгновение: а что, собственно говоря, писать? Что ее бросили, как грязную использованную ветошь? Нет, даже родителям она не могла этого ни сказать, ни написать. Размашистым неровным почерком написала: 'Простите меня, родные мои, я не смогла с этим смириться, это слишком больно. Простите, я не хотела причинить вам боль'. Задумалась еще на мгновение, что бы такого написать, чтобы родители ее поняли, простили и не слишком горевали. Ничего оригинального не придумала, дописала еще одно 'Простите', и, даже не поставив точку, вернулась к балконной двери и взяла в руки табуретку.
И именно в эту минуту раздался звонок в дверь. Лариса замерла с табуреткой в руках: кто это может быть? Гена? Нет, он ведь сказал, что все кончено, что больше никогда ничего не будет, что не будет свадьбы, что она не будет Горожаниновой, что у них никогда не будет детей, что у нее нет счастливого будущего, у нее вообще больше нет будущего, ничего нет, одна сплошная вселенская пустота. Нет, конечно, он не говорил всего этого, он сказал проще и куда как короче: 'Ты этого не стоишь'. Всего четыре слова, но за ними — огромный смысл, черный смысл, беспросветная безнадежность, мрак. Нет, это не он, это не Гена. А раз это не Гена, то не стоит и отвлекаться на такие мелочи — она занята, она ужасно занята. Лариса вышла на балкон и пристроила табуретку у самого ограждения, занесла ногу…
В дверь вновь позвонили. Через мгновение кто-то отчаянно заколотил в нее ногами. Лариса поставила ногу на пол и прислушалась к шуму за дверью. Кто это так настойчив? А может, это все-таки он? Может, он понял, что ошибся, понял, что неправ? А поняв, пришел просить прощения? Может, еще не все потеряно?! Может, это действительно была дурацкая, просто-таки идиотская выходка и сейчас Геночка рассмеется и скажет: 'Прости, Лорик, я пошутил, милая. Ты же знаешь, я дурак, и шутки у меня дурацкие!' Да, да, это непременно Генка, ее Гена, Геночка! И, забыв убрать с лоджии табуретку, Лариса радостно побежала к двери, размазывая по щекам неизвестно откуда вдруг взявшиеся слезы.
Однако ее ждало дикое разочарование: за дверью стоял не Генка, а взволнованный до крайности Валерка.
— Почему ты не открывала? Почему так долго?!
И, словно отрезая ей путь к отступлению, резко, даже безапелляционно отодвинул ее в сторону, прошел в квартиру и закрыл за собою дверь.
— Что случилось? Я ничего не понимаю. Генка позвонил и сказал, что свадьба отменяется. Лар, что вообще происходит, а? Это его очередная дурацкая шутка? Почему ты плачешь?
Неожиданно для самой себя Лариса обрадовалась Валеркиному приходу. Как-то так оказалось, что никто, кроме него, не смог бы понять ее в эту минуту. Только Дидковский, Валерка, Варела. Он поймет, он один пожалеет. И пожалеет так, что она не будет чувствовать себя ущербной. А может, он поможет, он придумает, как вправить Генке мозги? И в порыве благодарности за то, что не позволил совершить ей тот страшный шаг, отделяющий от пропасти небытия, она прильнула к нему, как к самому близкому, самому родному человеку на свете. Говорить, правда, не могла, только плакала навзрыд. А Валерка, словно поняв, что не надо ее торопить, не надо тормошить, лишь поглаживал ее ласково по спине, как мама в далеком детстве, приговаривая только:
— Чшшш…
И только потом, когда Лариса выплакалась вволю, когда слезы иссякли сами собою, как и появились, четко уловив этот момент, Дидковский провел Ларочку в комнату, почти что силой усадил на диван, сам уселся, по-прежнему прижав ее к себе одною рукой, и только тогда сказал:
— Ну, что там у вас произошло? Я так ничего и не понял. Вы поссорились, да?
Ларисе так хотелось снова заплакать, ведь куда приятнее чувствовать себя защищенной в крепких Валеркиных руках, чем объяснять необъяснимое. Она только поерзала на диване, поуютнее устраиваясь у него под рукой, даже и не думая вырываться из-под его опеки, из такого уютного, а главное, безопасного гнездышка, и промолчала. Молчал и Дидковский, не насилуя, не приставая с вопросами. И вновь оказался прав — через несколько томительно долгих минут Ларисе самой отчаянно захотелось поделиться с ним своей бедой.
— Валерка, милый, я ничего не понимаю. Ведь еще вчера все было так хорошо… Вернее, нет, вчера мы с ним не виделись, я полдня провела в салоне, готовилась к свадьбе — хотела быть самой красивой невестой… А вечером с родителями ездили к бабушке, вернулись поздно, я не стала звонить ему ночью. Но ведь позавчера все было хорошо, что могло измениться? Или он, как дитя малое, не видел меня один день и разлюбил? Валер, объясни мне, а? Что произошло? Почему он так, за что? Я ведь ничего не понимаю…
По-прежнему крепко прижимая Ларочку к себе, Дидковский ответил:
— Да я-то тоже ничего не понимаю, думал, ты мне расскажешь, что произошло. Он позвонил минут десять назад, сказал, что свадьба отменяется и бросил трубку. Я перезванивал — телефон на автоответчике. В двери долбился — безрезультатно. То ли не открывает, то ли не из дому звонил. Тогда я к тебе рванул, а ты тоже не открываешь…
Неожиданно его внимание привлек белый лист на пустом полированном столе. Если бы там лежали еще какие-нибудь бумажки, или газеты — это не выглядело бы так тревожно. Но одинокий белый лист на пустом темном столе… Кажется, только тут его внимание привлекла открытая балконная дверь. Вернее, в самой-то открытой двери в последний майский день не было ровным счетом ничего удивительно, да вот как раз напротив самой двери стояла прислоненная к балконной перегородке табуретка. И у Дидковского захолонуло сердце. Он резко подскочил, схватил записку, предназначавшуюся не ему, за какое-то мгновение прочел ее, перевел взгляд на табуретку:
— Ты что?!! Что удумала?! Совсем тронулась, что ли?!
Выскочил на балкон, схватил табуретку и прямо с места швырнул ее вглубь комнаты, вкладывая в бросок весь свой гнев. Гнев и страх…
— Совсем сдурела девка!!! Это что же, если бы я сейчас не пришел, то ты…
Лариса, не отрывая подбородка от груди, едва слышно ответила:
— То меня бы уже не было…
Дидковский устало присел на диван. Но уже не так, как сидел еще буквально минуту назад, а нерешительно, как-то с краешку, неуверенно или испуганно.
