Дарья Дезомбре - Белье на веревке. Современные рассказы о любви (сборник)
– Давай, прыгай, – проворчал Егоров сердито. – Мне тяжело, а ты чем лучше?
Кто же мог подумать, что спровоцировать овечий бунт так просто? Одно неосторожное слово – и гениальный план дал трещину, вместо стройных рядов марширующих овечек перед внутренним взором предстало бестолковое стадо – попробуй пересчитай…
И вообще, кто сказал, что подсчет овец спасает от бессонницы?! От бессонницы спасает пара бокалов хорошего вина или, на худой конец, стопка водки, а овцы… Овцы, даже виртуальные, всего лишь наивные, ленивые зверушки, и в качестве снотворного они никак не годятся.
Надо попробовать охоту. Не тупо наблюдать за копытными, а деятельно отстреливать, ну, скажем, рябчиков или летучих мышей. Да, лучше летучих мышей – этих крылатых тварей Егоров особенно не любил.
Решено, сначала перекур, а потом еще одна попытка задобрить Морфея.
Егоров сел в кровати. Эх, хорошо, что болеет он не как обычные смертные, а по блату – в отдельной люксовой палате. Никаких тебе назойливых соседей, никаких соглядатаев. И можно выйти тихонько на персональный балкон и, наплевав на больничный режим, покурить.
Сигареты контрабандой принес сегодня утром друг Пашка, воровато оглядываясь на хорошенькую медсестричку, сунул пачку Егорову в карман – конспиратор. А потом еще полчаса ныл, что курение вредит здоровью и что Минздрав не просто так предупреждает. Пришлось объяснить товарищу, что загнется он скорее от бессонницы и безделья, чем от никотина.
Егоров лежал в этой частной клинике уже почти неделю, и если с бездельем хоть как-то помогали мириться книги – тоже, между прочим, контрабандные, – то с бессонницей была настоящая беда.
А всему виной авария и, как следствие, черепно-мозговая травма, не так чтобы очень серьезная – легкий обморок, головная боль, тошнота, – но порушившая в одночасье все его планы на отпуск. В кои-то веки вырвался на охоту, и нате вам – джип всмятку, голова чудом не всмятку. А еще бессонница…
Егоров вышел на балкон, облокотился о перила, закурил. Ночью можно было курить, особо не таясь, курить и смотреть на Большую Медведицу, необычайно яркую и даже в чем-то загадочную, и убеждать себя, что после перекура сон непременно придет. А еще ночью рождались стихотворения, измученные бессонницей и от этого особенно пронзительные и искренние…
Он улыбался мыслям несуразным,Смотря в заиндевелое окно,И допивал крепленое вино,Окрашивая скатерть ярко-красным.Душа еще сопротивлялась сну,В глазах еще не гасло пламя свеч, ноЗима, приникнув к черному окну,Морозной кистью выводила: «в-е-ч-н-о»…[1]
О том, что Егоров, зануда, циник и эгоист до кончиков ногтей, сочиняет вирши, не знал никто, даже лучший друг Пашка. Эту сторону своей жизни он оберегал особенно рьяно, даже более рьяно, чем право на одиночество…
Все, в сторону лирику, пора переходить к практике. Егоров вернулся в палату, улегся на кровать, закрыл глаза.
Загнав всех своих овец в аккуратный загончик и накормив свежескошенной травой, он зарядил виртуальную винтовку и принялся выискивать на виртуальном небосводе крылатых тварей. На сей раз фантазия подвела: рябчиков – сколько хочешь, а летучей мыши ни одной. Егоров присматривался и так и этак и даже винтовку поменял на дробовик, как в «Думе», а толку – чуть. Вот она – непруха…
От виртуальных страданий его отвлекло деликатное покашливание. Егоров открыл глаза и тут же их снова зажмурил – вслед за бессонницей в его безмятежную обывательскую жизнь прокрался глюк. Глюк выглядел как гигантская летучая мышь, болтался на шторах, таращил черные глаза-пуговицы и тоскливо вздыхал.
– Привет! – лишь усилием воли Егоров удержался от желания вскинуть дробовик и разрядить в глюк всю обойму.
– Привет. – Мышь-переросток снова вздохнула, втянула носом воздух, спросила с завистью: – Курил?
– Курил, а что?
– Я бы тоже…
– Ну, так за чем дело стало? Угощайся! – Он кивнул на початую пачку.
– Спасибо. Мне нельзя, у меня режим.
– Так и у меня режим.
– Ты – другое дело, ты настоящий.
– А ты?
– Я? – Гостья задумалась. – Я не знаю. Скучно тут, – сказала без перехода.
– Где?
– Тут, где я.
– А ты разве не там же, где и я?
– Я где-то на границе. Ты первый настоящий.
– А, ну тогда понятно.
Интересный у них получался разговор, очень содержательный. Надо будет завтра попроситься на консультацию к психиатру, а то мало ли что, вдруг это серьезно.
– И поговорить не с кем, – продолжала печалиться гостья. – Никто меня не слышит.
– Я слышу.
– Ты первый и единственный.
О как! Он – первый и единственный. Очень романтично.
– Ну, так со мной и поговори.
– Можно? – Летучая мышь обрадовалась, взмахнула кожистыми крыльями. – Не шутишь?
Егоров снова закрыл глаза, процитировал себя раннего:
Давай о чём-нибудь поговорим…Об импрессионизме,О погоде…О том, что постоянстваНет в природе,В чём убеждают насКалендари…
…И тут же испугался. Что это на него нашло? Незнакомой летучей мыши доверяет самое сокровенное…
А ей понравилось, Егоров как-то сразу понял, что понравилось: по влажному блеску черных глаз, по трепетанию крыльев, а еще по тому, как она смущенно сказала:
– Еще хочу. Можно?
И он, циник, зануда и эгоист до кончиков ногтей, расплылся в смущенной улыбке и сказал:
– Конечно, можно.
Время пролетело незаметно. Может, из-за стихов, а может, из-за того, что собеседница ему досталась очень хорошая, молчаливая и внимательная.
…Он проснулся от ласкового похлопывания по плечу.
– Егоров, подъем! – Дежурная медсестра улыбалась дежурной улыбкой и под шумок пыталась пристроить ему под мышку градусник. – А говорили – бессонница.
«А ведь получилось, – пронеслось в голове, – за виршами и монологами не заметил, как уснул».
– Сегодня прямо с утра на анализы. – Медсестра пристроила-таки градусник, строго нахмурилась. – И чтобы непременно, а не так, как в прошлый раз.
В прошлый раз Егоров до лаборатории не дошел, посчитал, что кровушки у него попили и без того предостаточно.
– Я прослежу. – Медсестра погрозила пальчиком.
И вправду ведь проследит, работа у нее такая – собачья.
Идти по гулкому коридору было неприятно. Ощущение такое, словно ты не в больнице, а в комфортабельной тюрьме. За стеклянными дверями – камеры-одиночки, все внутренности на виду. Сам Егоров долго воевал, чтобы ему дали нормальную палату, с нормальными дверями, а то лежал бы сейчас как на витрине. Вот, к примеру, как эта дамочка из тринадцатой. У дамочки тоже что-то с головой, только посерьезнее, чем у него. Медсестричка назвала эту беду веско и неумолимо – кома. В общем, не повезло человеку.
