Татьяна Тронина - Мода на невинность
– Помню! – быстро кивнула Инесса. – Вот тебе и подарочек. Царские кудри!
– Да, я хотела его волосы...
– Хорошо, что только волосы, а не...
– Инесс, как ты можешь шутить! – с отчаянием воскликнула я. – И что мне теперь с этим делать?
– Как – что? Забирай свои трофеи.
Если с лютиками было проще и можно было даже пошутить о влюбленности местного дурачка – кстати, цветы я в тот раз не выбросила, а принесла домой, они простояли вечер в стакане с водой, а потом стремительно завяли, и я со спокойной душой отнесла их к мусорному контейнеру, – то проблема с волосами показалась мне неразрешимой.
– Зачем? – с ужасом произнесла я.
Волосы на мятой газетной бумаге казались не такими красивыми, как когда-то на Костиной голове, вблизи было видно, что они не вполне чистые, с неровными концами и блестят не дивным светом золота последней пробы, а каким-то дешевым самоварным жаром.
– Ну, выброси, – улыбаясь, посоветовала Инесса. – Только ты не выбросишь, тебя совесть замучает.
– Конечно, замучает! Ах, и зачем я только сказала это тогда...
– Ты так хотела в подарок эти кудри, эти царские кудри! Вернее, кудри средневекового принца, которые отдают приятным мускусным запахом...
Она шутила, но, как ни странно, ее холодная веселость привела меня в чувство. Я снова завернула волосы в газету и засунула их к себе в сумочку.
– Я их, пожалуй, отдам в пастижерную мастерскую, – вдруг решительно заявила я. – Пусть сделают шиньон.
– Ты его будешь носить? – удивилась Инесса, похоже, она не ожидала от меня такой решительности.
– Но должна же быть хоть какая-то польза от этих волос, которые бедный мальчик... – сварливо начала я, но подруга перебила меня:
– Я нежно вас люблю, несчастные уроды...
– Что? – вытаращила я глаза.
– Помнишь – есть такое стихотворение, у Бальмонта, кажется...
– Помню, только ты все переврала, милочка, – «Я горько вас люблю, о бедные уроды, слепорожденные, хромые, горбуны, убогие рабы, не знавшие свободы, ладьи, разбитые веселостью волны».
– Ну, дальше, дальше! – подтолкнула меня Инесса.
– «И вы мне дороги, мучительные сны жестокой матери, безжалостной Природы, – кривые кактусы, побеги белены и змей и ящериц отверженные роды. Чума, проказа, тьма, убийство и беда, Гоморра и Содом, слепые города, надежды хищные с раскрытыми губами, – о, есть же и для вас в молитве череда! Во имя господа, блаженного всегда, благословляю вас, да будет счастье с вами!»
Она засмеялась и обняла меня с закрытыми глазами, правда, потом мне показалось, что смех ее переходит в плач.
– Ты что? – испугалась я.
– Я? Ничего! Только, пожалуйста, пойдем сейчас к Ивашову! Я знаю, ты не любишь ходить на кладбище, но сейчас...
Я поняла, какого Ивашова она имеет в виду.
– Да-да, я знаю – тем приятнее потом глядеть на Ника, молодого, красивого и живого...
– Ты такая ворчливая стала в последнее время!
Мы пошли, и, пока прогуливались по парку, я все оглядывалась – нет ли где поблизости Кости, но его не было, он словно все свои силы вложил в этот последний подарок и исчез навсегда.
– Мы были там с Ником недавно, но я глядела только на Ника. Странное у него лицо – такое красивое, что кажется ненастоящим. Нет, ты скажи мне – он правда мне не приснился?
– Нет! Вечером ты снова увидишь его. Да?
– Удивительно, но некоторые считают, что внешность для мужчины не важна – да я и сама так считала недавно, а теперь...
Я поняла, что она вспомнила о Владимире Ильиче.
– Еще как важна! – горячо поддержала ее я. – Вот взять, например, Глеба...
– Глеб редкостный раздолбай, он опять не ночевал дома!
– Они с Ником похожи. Как будто Ник – его отец. Но это никому даже в голову не приходит, честное слово!
– Ах, мне уже все равно...
Мы вышли из парка, и обжигающее солнце обрушилось нам на плечи. От тротуара шел нестерпимый жар, и каблучки застревали в асфальте – словно под ногами лежал подтаявший шоколад. Мимо пропылил грузовик.
– Миша Потапов, – сказала Инесса, прикрыв глаза ладонью. – Бедный, каково ему... У него даже нет в машине кондиционера!
– А ты в последнее время что-то жалостливой стала...
Но кладбище встретило нас тишиной и густой тенью. Здесь пахло цветами и зеленью. И опять чувство вины овладело мной, опять я вспомнила тот день, когда...
Среди травы последним сном спали потомки трех старинных дворянских родов – беспорядочно и хаотично были разбросаны серые слепые надгробия, когда-то светившиеся белым мрамором, ярко-зеленый мох закрывал имена, на них выбитые. Я вдруг подумала, что от людей в этих могилах уже ничего не осталось – так давно их захоронили.
«Действительный статский советник... одна тысяча семьсот девяносто...» – нет, не разобрать какой. «Покойся с миром... Анна Семеновна Турусова, урожденная Голицына...», годы жизни и смерти не разобрать. Интересно, какой она была? Фижмы, кринолины, бледное личико, букли у висков... И ангелы, и кресты, и плачущие девы. А вот более поздние захоронения, конца девятнадцатого века, – все видно, все читаемо, все режет глаз жестокой красотой. Опять действительный статский советник... «Не говорите мне: «Он умер» – он живет, пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает. Пусть роза сорвана – она еще цветет, пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!» Это Семен Яковлевич Надсон придумал эпитафию всех времен и народов, он был очень популярен тогда.
– Что ты бормочешь? – спросила меня Инесса.
– Да так, надписи читаю... – рассеянно ответила я.
Был целый участок, посвященный веку двадцатому, – все больше революционеры да видные партийные деятели (странное, однако, соседство решили избрать они!), бронзовые бюсты и звезды, но ближайших дат было мало, очень мало – в основном подхоранивали, и только родственников. «Я тоже умру», – вдруг подумала я.
Мы сели возле желтого склепа на узкую лавочку. У входа в склеп стоял небольшой постамент с ангелом, который коленопреклоненно упирался лбом в крест. Здесь вечным сном спали Ивашовы, и сам Николай Александрович, который в последнее время стал очень популярен – интересно, там, за облаками, знает ли он об этом?..
– Господи, господи!.. – пробормотала Инесса, прижавшись щекой к желтой стене. – Миленький Николай Александрович, помоги, подскажи, что мне делать!
– О чем ты? – встревожилась я. – Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. Ты все знаешь, – сказала Инесса, прижимаясь к склепу, словно к последнему прибежищу. – Я влюбилась...
– Да, это не секрет, – усмехнулась я.
– Я тысячу лет никого не любила, и вот мое сердце переполнено этим чувством, и я даже боюсь дышать – а вдруг все лопнет в груди от лишнего вздоха...
