Ты – моё проклятие - Лина Манило
Он замолкает, а я не выдерживаю. Просто не могу сдержаться, когда он так нагло ухмыляется, вываливая в грязи остатки всего, что было хорошего в моём прошлом – мою память о родителях.
И я бью, хорошенько размахнувшись. Один точный удар, настолько сильный, что отдаётся в плече вспышкой боли. Нечаев заваливается набок, оседает пыльным мешком, хватаясь за скулу.
– Тварь, – выплёвывает вместе с сукровицей, а я растираю кулак. – Твой папаша целый год выводил бабки в офшоры. Слышишь меня?! – Нечаев выравнивается, обжигая меня взглядом. – Блядь, больно.
– Я тебя сейчас голыми руками не части разорву, если не перестанет нести этот бред! – говорю, подавшись вперёд. Наши носы буквально соприкасаются, а ненависть искрит в воздухе бенгальскими огнями. – Ты же знаешь, что это не он. Это же бухгалтер ваш, Синицын. Какого хера ты всё ещё елозишь эту чушь? Отца давно реабилитировали, одному тебе неймётся!
Этой истории лет почти столько же, сколько и моим шрамам. В один момент всё изменилось, и мы до сих пор не можем всё это расхлебать. Нечаев так глубоко утонул в своей злобе, ненависти, что никакие доводы так и не смогли переубедить его, что нечистым на руку оказался вертлявый очкарик Синицын, а не мой отец.
– Отец бы никогда тебя не предал, он любил тебя! – Я отхожу подальше от Нечаева, потому что боюсь: следующий мой удар станет для него фатальным. – А ты? Поверил сплетням и фальшивым документам? Урод ты, Стёпа. Ты развалил отца бизнес, всё у него отнял, пустил нас всех по миру. Радостно было, да? Топтать нашу жизнь понравилось? Ради чего? Чтобы убедить самого себя, что прав, а все остальные – наглые подонки? Что у тебя в голове, Стёпа?
Я выдыхаюсь и, сгорбившись, хватаюсь руками за край стола. Сердце колотится в груди невыносимо. Ощущение такое, будто меня раз за разом бьёт копытами взбесившаяся лошадь.
– Скажи, Нечаев, когда Синицына посадили, потому что он утащил у других серьёзных ребят хуеву тучу денег, а потом признался, что и вас он кинул так же, у тебя ничего в груди не ёкнуло? Ты в самом деле до сих пор свято веришь, что именно отец с Савельевым тебя тогда нагреть пытались? Ты совсем дебил?
Нечаев откидывается на стену, глядя на меня из-под тяжёлых век. И мне почему-то кажется, что корни этой истории намного глубже, а деньги – лишь вершина айсберга. Удобная версия и последняя капля.
И он подтверждает мои догадки, хотя времени на откровения остаётся совсем немного.
– Эх, Клим. Если ты думаешь, что деньги – это всё, то у меня для тебя плохие новости. Я никогда не прощаю предательства, а твой отец пусть не оказался вором – ладно, оставим это в прошлом. Но в кое-чём другом он знатно налажал. И это ему я ему просить так и не смог.
Когда-нибудь этот уродливый ком тайн и секретов прошлого засыплет меня окончательно.
– Я любил свою жену. Как оказалось, я однолюб. А знаешь, кто ещё её любил? – Наверное, я бледнею, потому что Нечаев смеётся. А отсмеявшись, поясняет: – Не ссы, не Петя. Савельев. А отец твой знал. Но не сказал. Вот видишь, какая цена его дружбы? А однажды – годы уж прошли, после смерти Томы, – мы напились с ним, тут-то он и не выдержал. Мол, дела давно минувших дней, всё прошло. Тогда как раз деньги стали уплывать. Одно к одному, одно к одному.
– То есть ты уничтожил моего отца за то, что он хранил чужую тайну? Ты точно больной… никогда к психиатру сходить не пытался?
– И за это в том числе, – скалится, пропустив мой последний вопрос мимо ушей, а приближающиеся тяжёлые шаги за дверью отсчитывают последние секунды нашего свидания. Топ-топ-топ. – Из-за твоего отца я столько лет принимал в своём доме человека, который спал и видел, как он уйдёт с моей женой в закат. И если бы Тома не умерла, кто знает, чем бы это закончилось. Но я гуманный человек всё-таки: никого из вашей гнилой гоп-компании не грохнул. Теперь жалею.
Он смеётся, наверное, и вправду упиваясь своим извращённым благородством.
– Ты думаешь, что имеешь право решать за людей, кого им любить? Ты сумасшедший.
Нечаев ничего не говорит, а его смех звенит в моих ушах даже тогда, когда я спустя каких-то полчаса мчусь на всех парах домой, к своей Бабочке.
Глава 46
Маша.
В пятый раз пытаюсь спросить о том, что важно для меня. Об отце. Открываю рот, как выброшенная на берег рыба, набираю полную грудь воздуха, но слова упорно не складываются в предложения. Словно что-то внутри меня пытается предупредить: «Не лети на этот свет, Бабочка, сгоришь». Но не могу оставаться в стороне, потому что… потому что, как бы не убеждала себя, не могу в один момент перечеркнуть всю прошлую жизнь. Даже несмотря на то что сделал отец, несмотря на всю боль, что причинил мне. Не могу.
Отец всегда говорил, что я слишком добрая. Не просто констатировал факт, не умилялся этому, не гордился, а будто бы в укор ставил. Не должна дочь Нечаева быть такой наивной доверчивой дурой, слишком верной и любящей. В мире, в котором жил отец и меня хотел заставить, не было места слабости, доброте, милосердию. «Или ты, или тебя» – практически официальный девиз и непреложная истина. Он вечно лепил из меня кого-то другого – себя, наверное. А я, как просроченный пластилин, упорно сопротивлялась.
И сейчас, когда мы с Климом немного отдышались и привели свою одежду в подобие порядка после спонтанного и дикого секса, я мучаюсь мыслями об отце. То ли моя ненавистная им доброта бурлит, то ли остатки любви к нему ещё не успели перебродить, превратившись в едкий уксус. Не знаю.
– Он… как он? – всё-таки выдавливаю из себя. – Что с ним?
Мы всё ещё в доме Савельева, и хозяин всё также где-то ходит-бродит, будто бы намеренно не мешая. По сути, наверное, просто занят своими делами, но я мысленно благодарна ему за эту возможность побыть с Климом наедине.
– Кофе хочешь? – Клим поднимается на
